когда нужно думать об одном сегодняшнем дне, о том, как его прожить, а если и заглядывать вперед, то на денек-два, не больше… И, в общем-то, холодно — зачем терять калории, пропитываться сырым туманом, когда можно нырнуть в барак? Неважно, что в нем душно от нечистых человеческих тел и одежд, опасно от обилия инфекционного материала!
Когда надзиратели, сняв пудовый замок с калитки, вошли в ограждение штрафного изолятора, то увидели мирную картину — в карты никто не играл, никто никого не зарезал, не было слышно мата и подкопов никто не делал.
В столовой, куда привезли штрафников, никого не было — все уже позавтракали и ушли на работу.
Гириша Осипов, которому суп показался жидковатым, подошел к раздаточному окну, подозвал повара. Показав, что хочет сказать ему на ухо что-то важное, заставил того высунуться через раздаточное окно наружу и, пока повар не отшатнулся назад, успел вылить ему за шиворот половину миски, а саму миску одеть на голову. Все это он проделал с каменно-непоколебимым равнодушием, сделал для острастки — чтобы всякая падла знала, как надо кормить штрафников и какие они сами!
На обратном пути из столовой в штрафной изолятор Алтайский увидел знакомую долговязую фигуру Павла Глущенко.
— Ты окуда? Неужели ночью приехал? Почему с блатными?
Алтайский коротко поведал о себе и тут же засыпал вопросами Павла. Оказалось, что он заведует медпунктом и ему остро нужен аптекарь. А примерно через час Алтайский после бани пришел в медпункт и облачился в белый халат…
Ну что ж, судьба играет человеком: утром — четырехугольник штрафного изолятора на фоне безрадостного неба и деревянный бушлат в перспективе, а днем — уже подобие личности. И есть чему радоваться: вороне куда ни лететь — все равно дерьмо клевать, хоть сегодня, хоть завтра. Алтайскому завтра, даже сегодня клевать дерьмо уже необязательно — он при деле, и значит, жратва тоже наверняка будет!
Вот, оказывается, в чем смысл «трудового перевоспитания» в лагере — игра на нужде и самых элементарных потребностях. «Трудовое перевоспитание», не имеющее ничего общего ни с трудом, ни с перевоспитанием — конгломерат приспособленчества и протекционизма. И как просто: сначала силой лишить человека всего, а потом давать ему мелкие радости — большую пайку хлеба вместо маленькой, бушлат без дыр вместо дырявого, деревянную ложку вместо щепочки или пустую банку из-под тушенки вместо ничего! Радость-то какая: и будущее человечества строится задаром, и человеку хорошо — некогда ему думать о том, как он был и что есть сейчас, если он минуту назад получил целую рубашку вместо своей истлевшей или «заныкал» у повара лишнюю Ьорцию баланды. Чем меньше человек имеет, тем меньше ему надо, чтобы почувствовать радость.
Неужели на этом предполагали строить социализм его основоположники? Ради бедных всех уравнять, всех сделать нищими духом и телом? Или это оттого, что законы святы, да исполнители супостаты? Боже, как несчастен и беспросветно темен народ, его основная масса, которая позволила сделать из себя податливый материал для беспрецедентного по масштабам эксперимента, замысленного умными, но смертными доброжелателями, так и не успевшими доварить варево из десятков миллионов жизней!
А преемники доброжелателей и радетелей народного счастья, кто они? Судя по газетам, есть один великий, гениальный, не ошибающийся верховный мессия — товарищ Сталин. «Слава ему во веки веков!» Только ведь не искренне это славословие! Попробуй кто сказать иное — «шестерки» гениального мигом оторвут этому Инакомыслящему голову, скажут, что так и было, а газеты, выразители «общественного мнения», сразу подтвердят факт. Вот тебе «свобода», вот тебе «демократия», и настоящее имя им — диктатура, причем формы самой каторжной, в десятки, сотни раз деспотичнее абсолютной монархии. Страх, террор — вот истинная причина послушания и славословия! Люди, так что же практически осталось от гуманных идей социализма и коммунизма, кроме вывески? В каких Иосифов-пулеметных трансформировались Маркс и Энгельс? Уж не утопия ли их человеколюбивые идеи, обернувшиеся на практике беспрецедентным человеконенавистничеством и усредненным нищенством народных масс?!
Ведь и за воротами лагеря не лучше: по дороге из Шу-рыгино надзиратель хвастал, на какой богатой свадьбе он был:
— На первое борщ с мясом, граммов аж по шестьдесят, на второе, милые мои, жареная картошка, а хлеба — хошь верь, хошь нет — ешь сколько хочешь! Вот это дак свадьба! Водка аж была окромя самогону!
Алтайский и хохотал, и плакал, когда узнал, как в народе говорят:
— За что боролись, на то и напоролись! Дожили казаки до голой сраки!..
А штрафной лагпункт 08 — Подгорное — не зря слыл гиблым местом. Костяк составляли здесь бытовые бандиты и убийцы — статья 59 УК РСФСР, и террористы — статья 58, пункт 8. Такое объединение было не случайным — предполагалось, что рано или поздно бандиты и террористы перережут друг друга, но прежде они должны были рассчитаться с государством по хозрасчетному принципу: оправдать расходы на следствие, обмундирование, питание, транспорт, обслуживание конвоем, ну и, конечно, дать хоть небольшой доход, обеспечить процентики на вложенный в дело капитал…
Нередко случались побеги. И каждый раз Павел Глущенко или его помощник-бесконвойник, бывший военный фельдшер Василий Егорыч Коротаев, выходили за зону для «подъемки трупов» расстрелянных беглецов.
В редкие выходные дни все население зоны вместо отдыха выгоняли за ворота для личных обысков, перетряхивания вещей в пустых бараках надзирателями, поиска подкопов под снятыми полами специальными металлическими прутьями-щупами. И хоть все знали, что нет пути из этого края болот и гнуса, кроме полотна узкоколейки и двух-трех тропок, на которых круглосуточно сидят засады, все равно одни «шмонали», другие бегали без надежды на милость смерти, предпочитая ее рабскому существованию, порожденному неумолимыми инструкциями под эгидой неписанного закона-тайги и прокурора-медведя, шатуна, людоеда…
Но случалось и невероятное. Бывший офицер-пограничник, приравненный к террористам за несговорчивость и упорство в отстаиваний человеческих прав, не скрывал, что собирается убежать наверняка. Он предупредил об этом и конвой, сказав, что не сообщит только день побега. Кто мог предположить, что можно уйти ночью, в дождь — в топь болот. А он ушел с освещенного пятачка, где велась ночная погрузка вагонов узкоколейки, в кромешную темноту, не оставив следов. На «подъемку трупа» не вызвали, посчитали беглеца погибшим в бездонных болотах… Через месяц с небольшим бригадир грузчиков получил от бывшего пограничника письмо, в котором он передавал привет начальнику конвоя… Где ты теперь, оклеветанный герой войны?
Поразмыслив, Алтайский понял, что, уйдя один, герой сделал правильно, хотя мог бы научить, как уйти всем. Рисковать собой вправе каждый, можно рисковать и друзьями, товарищами с
