что, я продолжаю говорить: единственная истина о Кубке 94-го года в том, что ошибается Даниэль Серрини, но признаю это я… Никто ничего мне не обещал, как говорят, ФИФА дала мне свободу действий, а затем обманули на антидопинговом контроле. Нет, это все сплошная ложь!
В Соединенных Штатах в 94-м году, если бы мы продолжали играть как раньше, если бы меня не убрали из команды, мы стали бы чемпионами, я не сомневаюсь.
Единственное, о чем я попросил Грондону, когда все закончилось, – чтобы они имели в виду: я не гонюсь за выгодой, чтобы мне дали продолжить, что я хочу закончить свой последний чемпионат мира. Чтобы они сделали то, что они сделали с испанцем Кальдере в Мексике, пожалуйста… Не было способа: мне дали полтора года (полтора года!) за употребление эфедрина, о чем я сам не знал, эфедрина, который принимают бейсболисты, баскетболисты, игроки регби в США… Но самое ужасное, я даже не знал, что такое эфедрин: я играл своей душой, своим сердцем. Весь мир, кто следил за футболом, знал: для того чтобы бежать, мне не нужен эфедрин. Весь мир!
Я приехал на чемпионат чистым, как никогда… Потому что я знал, что это была последняя возможность сказать моим дочкам: «Я – футболист, и если вы не видели меня раньше, то посмотрите на меня сейчас». Поэтому, поэтому и по другим причинам, но точно не из-за глупостей, о которых писали, я кричал гол Греции с такой силой. Мне не нужны наркотики, чтобы взять реванш и кричать миру о моем счастье! И поэтому я плакал и буду продолжать плакать: потому что мы были чемпионами мира и у нас отняли мечту.
Я помню все, будто это произошло сегодня, и глаза наполняются слезами; когда ко мне подошел Маркос Франчи с выражением лица, будто умер кто-то из его близких. Я умирал от смеха с Баско Гойкочеа и его женой Аной Лаурой, с Клаудией, с моим стариком. Он сказал мне, что у него есть для меня плохая новость, и я не мог представить, что это могло быть. Я так готовился к этому чемпионату! Это было моим возвращением, моим реваншем. Он не успел договорить, что моя проба в матче с Нигерией дала положительный результат…
«Мы покидаем игру», – сказал я Клаудии, когда Маркос даже не закончил фразу. Он хотел объяснить мне, что управляющие разбираются со всем, что все может быть хорошо. Но я уже ничему не верил. Ничему. С того момента я им больше не верил. Сегодня мне хочется снова собрать все документы, все анализы, позвонить доктору Пейдро, единственному, кто разбирался в этом, и начать расследование.
Но тогда я не верил никому. Это был мой конец света. Я ушел в комнату, закрылся, начал колотить кулаками по стене, кричать и плакать, кричать и плакать… Уууф, я представлял все, что меня ждет. Но больше всего я думал о том, как об этой новости узнают в моей команде. Мы находились в Бостоне, мы были счастливы, и нам предстояло ехать в Даллас играть с Болгарией. Было ужасно думать об этом. Я помню, как приехал в Даллас, вся пресса была там, весь народ там, такое предвкушение. И я, прикрываясь черными очками, потому что ревел как сумасшедший, с унылым лицом, которое совсем не походило на лицо капитана команды, которая играла лучше всех. В отличие от меня еще никто ничего не знал. Это была пытка, пытка. Клянусь вам, когда я рассказываю о произошедшем тогда, у меня встает ком в горле, словно я снова выступаю по телевидению, в то время как моя команда пела гимн. Я сказал: «Мне отрезали ноги». Так я и чувствовал, будто меня лишили ног. И что Грондона, например, мог бы сделать и большее. Он начал хорошо, но потом бросил меня. Делюка тоже там был. Смотри, Эдуардо Делюка, что происходит!
«Делюка, ради моих дочерей», – просил я. Но никто не помог мне, никто. И у них были аргументы в мою защиту… Я не принимал кокаин, черт возьми, не принимал ничего! И тем более ничего для того, чтобы бежать быстрее.
Я не чувствую себя сейчас более или менее виноватым, чем тогда. Я знаю, что кто-то совершил ошибку, и эту ошибку можно было бы исправить. Впереди была еще половина чемпионата, но мы шли так хорошо, с такими прекрасными ощущениями, что перед той игрой с Болгарией и после победы над Грецией и Нигерией мне казалось, что мы уже в финале. Не знаю, мы еще были очень далеки, но мне казалось, что мы никогда не были так близки к тому, чтобы снова стать чемпионами, при том что мы играли в двух финалах в 90-м и в 2014-м. Но были близки за счет того, как мы играли.
Затем была Франция в 1998‑м, когда я уже не играл. Первый раз, когда я смотрел Кубок мира со стороны. Очень трудно. Команда Пассарелла была очень хорошей, со своим характером, но оказалось, что один розыгрыш может поменять все. Это был вечер в Марселе, игра с Голландией. Длинная передача, которую не смог бы принять никто, кроме Бергкампа – и играл именно он, вместе с Айулой и Чамотом. Бергкамп забил нам гол кончиками пальцев. Я думаю, это была хорошая игра.
В Японии 2002 года игроки оказались перегружены. Со всем моим уважением к Биелсе за все, что мне рассказал Гринго Хайнсе, за всю работу, что он делает, за все тренировки, потому он мне кажется гениальным разработчиком техники, но в той игре он потерпел неудачу. Он ускорил тренировки. Аргентина играла быстро, больше желая покончить с матчем, чем забить гол… Так оно и вышло. Мы являлись самыми любимыми игроками, но мы быстро вышли, как это было во Франции.
В Германии в 2006 году я хочу рассказать об одном феноменальном моменте, когда выходит Пато Абондансьери, чтобы играл другой вратарь Франко. И тогда, мне кажется, тренер допустил ошибку. «Не выходи, – должен был сказать Пекерман, – не выходи». Потому что в любой момент мы могли выпустить Месси выиграть матч. Я объясню: у Баллака имелись проблемы с голенями. Германия очень старалась, было много давления, и они уже не справлялись. Они не будут бить по воротам. Абондансьери знал, почему он вышел, и его нельзя винить в том, что они не выиграли Кубок, нельзя винить вратаря. Но это была очень важная игра. Эта команда была готова стать чемпионом. Если она проходит эти
