кулаком в грудь дядьке Петро:
— Люди добрые, гляньте-ка на него!.. Злыдень, ребятишек обижает, без корки хлеба оставил!..
Не сразу понимаем, в чем дело. И только потом доходит до нас: забрал-таки дядька Петро в свои руки Иваннины деньги, сам решил вести чужое хозяйство…
Тетка Иванна сзывает напасти на голову дядьки Петро, а тот стоит и улыбается, а то и скажет: «Чего раскудахталась? Для твоей же пользы стараюсь…» А потом заходит в магазин и я следом за ним. Смотрю, набирает по мелочи, Иванна крутится подле него, но уже не ругается, просит: «Возьми хошь одну. Христа ради прошу…» — «Христос был непьющий, — отвечает дядька Петро. — И я брать ничего не буду». — «А ты видел Христа? Видел, да?.. — обижается Иванна. — А коль не видел, не говори за него. — И снова: — Ну, пожалуйста, Христа ради…»
Все понапрасну, дядька Петро неумолим, вроде бы и ростом стал повыше, и в лице строгость, выходит из магазина, и по сторонам не глядит… Пересекает улицу, заходит в избу, где живет Иванна с детьми.
Было. И это тоже было. Примерно через неделю после происшествия с Иванной захожу в сельсовет, мать зачем-то посылала… А на крыльце стоит дядька Петро, и руки у него устало опущены. Здороваюсь, потом спрашиваю: чего запечалился?.. Дядька Петро не отвечает. Спускаемся с крыльца. Идем по улице. Спустя немного он говорит: — Вдов на деревне чуть ли не через двор… Жалко! В войну мучались бабы, и теперь… Я и решил помочь: дровишек там наколоть, забор ли поднять… А люди… Тьфу! Придумают же! Говорят: не хватит тебя на всех вдов, зря стараешься… Это ж надо а?.. Шутники! А этого не знают, что и у меня была жена, и любил я ее всем сердцем. — Берет меня за руку, чувствую, дрожат у него пальцы: — Я, когда погляжу на вдов, вспоминаю жену и чуть не плачу. Горько.
В тот раз мы до позднего вечера бродили с дядькой Петром по деревне, заходили к вдовам, говорили с ними… Дядька Петро мастер поговорить, заслушаешься: шутки-прибаутки, и бабы довольны, улыбаются, приглашают к столу… Но помню и другое: выходили с чьего-то двора, тут и увязалась за нами хромоногая Добушка, уж такая она, обо всем, что делается на деревне, знает, и оттого люди предпочитают не попадать ей на язычок, узкоплечая, со сморщенным лицом, идет следом за нами, припадая на левую ногу, и выкрикивает, посверкивая глазами на дядьку Петро:
— У любви, как у пташки, крылья… У любви, как у пташки, крылья… — И так-то это у нее ладно получается. Главное дело: выкрикивает под левую ногу, в такт, в такт…
— Кто такая? — спрашивает дядька Петро.
— А, не обращай внимания, — говорю. — Отстанет.
Но отстала не сразу, проводила чуть ли не до самого дома.
Дня через два дядька Петро забегает к нам во двор, а там мать меняет в стайке подстилку, а я заметаю подле крыльца. Интересуется: где отец?.. В школе, говорю. Чувствую, расстроился, сник… Мать выходит из стайки, начинает расспрашивать… Дядька Петро нехотя отвечает, а сам о другом думает, вижу. Потом говорит:
— А мужик, что со скалы сорвался… Надо же!..
Сразу после войны приезжали в деревню геологи, искали руду, лазили по горам, ходили в гольцы… В проводники к ним подрядился Кешка-кузнец, то есть теперь-то он уже не кузнец, был им, пока не рассорился с председателем и, действуя умело и напористо, не вышел из колхоза. Месяцами не бывал дома, пропадал на заработках.
Ну, взяли его в проводники, здоровущий: мешки ли с породой таскать, лошадь ли выдернуть из болота — прикажи только, да и окрестную тайгу знает как свои пять пальцев.
Но недолго Кешка-кузнец числился в проводниках: сорвался со скалы. Какое-то время поездил в райбольницу, определили на инвалидность: внутри у него что-то треснуло… Бывает. Вон у меня… Черт попутал, залез с пацанами в богатый огород и взял-то там пару огурцов да морковку, но сосед увидел и как заорет да с палкой в руках кинется наперерез. Сорвался я с места, побежал… Не помню, как перелез через забор и оказался на улице. Но помню: внутри у меня будто что-то оборвалось. Дня четыре пролежал дома. Думал, помру. Выжил…
— Вот я и говорю, мужик, что со скалы сорвался, думаю, уже выздоровел. Иду я, значит, по улице, гляжу: он в своем огороде опускает в колодец сруб. Дело, скажу вам, тяжелое, а он хоть бы что, улыбается даже… Недолго думая, оказываюсь подле него. Он сначала не понял, чего мне надо, а потом заохал, завздыхал, схватился за спину. Но — враки!.. Не надо ему давать пособие по инвалидности, а надо на комиссию. Зачем обманывать государство?.. Нет, не дам обманывать государство. Если не я постою за него, то кто же тогда?..
У матери вытягивается лицо. Не привыкла еще болеть за все государство. К тому же хорошо знает Кешку-кузнеца, с ним лучше не связываться: у него во дворе каждая соломка на учете, а уж если где рублем пахнет… Суров, и с ним много не поговоришь.
Но дядька Петро говорит:
— Я с Кешкой беседу проведу. А там посмотрим…
В полдень, возвращаясь из школы, встречаю возле сельсовета дядьку Петро и Кешку-кузнеца. Дядька Петро то и дело встает на цыпочки, водит пальцем у самого носа Кешки-кузнеца. Тот вертит головой. Скоро около них собираются люди. Слышу, как дядька Петро говорит:
— Откажись от пособия. Смотреть на тебя совестно. Поверишь ли, всю ночь не спал, думал: зачем тебе пособие, при желании ты можешь в три раза больше заработать.
— Могу, конечно, — нехотя отвечает Кешка-кузнец. — Но и от этих денег не откажусь. Положено…
— Не положено, нет, — горячится дядька Петро. — Слабым и больным положено, тебе — нет…
Кешка-кузнец долго молчит, говорит:
— И откуда ты такой выискался? Умник… Подвинься-ка, дай пройти. — Но дядька Петро ни с места, и тогда Кешка-кузнец обхватывает его ручищами, легонько, как сухое полено, отбрасывает в сторону: — Эк-ка, непонятливый!.. — Заходит в сельсовет. Люди хмурятся, а я смотрю на дядьку Петро, который как только и устоял на ногах, и пальцы у меня сжимаются в кулаки: «Ну, погоди, Кеха, — думаю. — Я тебя…» Да что проку?.. Обидно, и я говорю дядьке Петро:
— Пошли домой. Ну его!..
Дядька Петро расстроен, запальчиво выкрикивает:
— Я этого так не оставлю!
Не сразу успокаивается дядька Петро, говорит:
— Что этот Кешка?.. Плохой человек, конечно. Но и за него я чувствую себя виноватым перед людьми. Вроде бы недоглядел чего-то, упустил, а теперь мучаюсь и не знаю,
