примириться с Барбарой и иметь возможность вместе ехать дальше.
Однако Элеоноры не было в комнате. Взглянув в окно, я увидел наш экипаж пред дверями гостиницы; около стоял хозяин, и я позвал его.
– В котором часу мы выезжаем? – спросил я, когда он вошел в комнату.
– Когда вам угодно, – был ответ.
– Разве нет распоряжения от мисс Гвинт?
– Она не оставила мне никаких.
– Как не оставила? – удивился я.
– Так я и думал! – улыбнулся хозяин. – Вы не знали об этом? Она наняла другой экипаж и выехала два часа тому назад. Она сказала, что вы со своей дамой прекрасно можете ехать и без нее, что оба вы ей надоели. Вот там на столе она оставила пакет для вас.
Я взял маленький пакетик со стола; хозяин с любопытством следил за мной. Мне не хотелось посвящать его в свои дела, и я отпустил его, прежде чем развернул пакет. Он вышел с самым недовольным видом. Когда я развернул пакетик, то нашел в нем десять гиней, завернутых в белую бумагу, на которой было написано кривыми каракулями (стоившими Нелл, вероятно, большого труда): «В уплату за кинжал Э. Г.» Краткость записки свидетельствовала о неудовольствии или происходила от непривычки Нелл справляться с пером – я не мог решить. Однако мне было жаль, что она уехала, и притом таким образом.
Пока я стоял, держа в руках записку Нелл, а столбик золотых монет стоял на столе, в дверях комнаты показалась Барбара. Она стояла, как будто не решаясь войти и бросая застенчивый взгляд кругом, словно высматривая кого-то.
– Я здесь один, – отозвался я.
– А она? миссис…
– Она уехала часа два тому назад, – сказал я, – я не видел ее. Но она оставила нам экипаж и… – я подошел заглянуть в окно, – да, и моя лошадь тут, так же, как и ее верховой.
– Почему она уехала? Не оставила она…
– Десять гиней, – указал я на столбик монет.
– И никакого объяснения, почему уехала?
– Ничего, кроме этого, – показал я ей записку.
– Я не стану читать это, – промолвила Барбара.
– Тут стоит только: «В уплату за кинжал».
– Это – не объяснение. Очень странно! – заметила Барбара.
Конечно, мне все это не казалось таким странным, но незачем было говорить об этом Барбаре, да, правду сказать, мне было бы довольно трудно объяснить ей происшедшее между Нелл и мной.
– Может быть, ее заставило поспешить какое-нибудь дело. Было очень любезно с ее стороны оставить нам лошадей.
– А ее деньги. Вы их возьмете?
– У меня же нет выбора.
Барбара пристально смотрела на монеты; я поспешил взять их со стола и спрятать в кошелек, бросив косой взгляд в открытое окно. Барбара поняла мою мысль: я вовсе не желал, чтобы эти монеты разделили участь моей той, последней, гинеи!
– Не смейте говорить это! – крикнула, вспыхнув до ушей, Барбара, хотя я ровно ничего не сказал.
– Я отдам эти деньги при первой возможности, – сказал я, убирая кошелек.
Мы позавтракали среди глубокого молчания. О последних событиях не было сказано ни слова. Барбара была теперь избавлена от неприятного общества и от стыда, вызванного выходками Нелл, и, казалось, могла бы быть веселее и непринужденнее. Так по крайней мере думал я, но оказалось иначе; она была холодна, неприступна и неприветлива, хуже даже, чем в присутствии Нелл. Ее настроение передалось и мне, и я спрашивал себя, стоило ли ради этого допустить уехать Нелл.
В таком расположении духа готовились мы к отъезду. Я собирался сесть на лошадь и хотел помочь Барбаре сесть в экипаж; она взглянула на меня с легкой краской на лице, видя, что в экипаже достаточно места для двоих.
– Вы тоже едете сегодня? – спросила она.
Ее оскорбительный отзыв был еще свеж в моей памяти, и я не мог отказать себе в удовольствии хоть несколько отплатить за него. Я низко поклонился и церемонно ответил:
– Я научился понимать свое положение и, конечно, не буду так «дерзок», чтобы сесть с вами в один экипаж.
Лицо Барбары ярко вспыхнуло, и она, точно невольно протянув ко мне руку, казалось, хотела что-то сказать. Но это было лишь одно мгновение: ее рука опустилась, и она холодно произнесла:
– Как вам угодно. Скажите, чтобы трогались в путь.
Об этом путешествии мне нечего сказать, потому что хорошего ничего не было. Мы ехали два дня: Барбара – в экипаже, я – верхом. Прибыв в Лондон, мы узнали, что лорд Кинтон уехал в деревню, в Гатчстид. Отпустив чужой экипаж и слугу к их хозяйке, мы, присоединив к ним взятые у нее деньги с большим излишком и записку, выражавшую нашу благодарность, опять отправились в дорогу: я – на лошади, Барбара – в коляске. Всю дорогу Барбара сторонилась меня, как чумного; я тоже не желал навязывать ей свое общество. В сильной досаде я жалел, что нельзя вернуть обратно ту ночь в Кэнтер-бери. Хорошо, что добродетель иногда привлекает сильнее, чем искушение, иначе кто мог бы устоять против него? После ночи, проведенной в Кэнтербери под одной кровлей, мы провели другую, в Лондоне, на разных концах города. Но зато я не оказался виновным в дерзости ни там, ни по дороге в деревню, куда мы прибыли более далекими друг от друга, чем были в Дувре. Теперь мы были в полной безопасности от всех бед, грозивших нам там от королей и герцогов, и, тем не менее, оба были в отвратительном настроении. Не дай Бог мне никогда в жизни еще раз испытать подобное путешествие! Это было настоящим военным положением с обеих сторон.
Коляска остановилась у ворот Манор-парка; я подъехал и снял шляпу – здесь нам надо было расстаться.
– Сердечно благодарю вас! – тихо сказала Барбара, наклонив голову и не глядя на меня.
– Я был счастлив служить вам, – поклонился я. – Желаю об одном, что мое общество оказалось таким тяжелым для вас.
– Ничуть, – сказала Барбара, и ее коляска покатила по аллее, оставив меня одного.
Несколько минут я следил за отъезжающим экипажем, потом с проклятием повернул лошадь прочь. Сторожка садовника напомнила мне те дни, когда здесь появилась Сидария, так быстро завладевшая моим сердцем. Вот здесь, в этих кустах, у аллеи, я ее целовал. Это был тот самый легкомысленно данный и принятый поцелуй, который видела Барбара из своего окна и который вызвал тогда сцену между нами. Это был сентиментальный поцелуй, которого, конечно, никто
