сам, ужинали они внизу.
— А, мой дорогой, — теперь Гарольд улыбался ему по-настоящему, у него даже глаза теплели. За это одно, пожалуй, Риз был готов благодарить их возраст и усталость.
Кроме того, он каждый раз поднимал голову от своих занятий, стоило Ризу войти в комнату, а не просто следил за ним краем глаза, как раньше.
— Что у нас сегодня на обед? — поинтересовался Грач. — Кресс-салат с оливками и сыром?
— Привычка жевать эту траву, как кролик, тебя погубит, — проворчал Риз, ставя поднос на стол в темном углу комнаты и снимая с него приборы.
— Скорее, оздоровит, — не согласился Гарольд, отставляя чернильницу и хромая к нему через кабинет. — Еще Авиценна замечал, что чрезмерное употребление мяса до добра не доводит… А тебе никто не мешает уничтожать добрый окорок.
— Чем я и собираюсь заняться, — с достоинством ответил Риз. — Здешний повар уже любит меня больше.
— Это нетрудно, — Гарольд снова улыбнулся ему, садясь напротив.
— Да, я везде свой человек, — согласился Риз, занимая свое место. — А ты — злобный интриган.
— Так оно и есть, — покладисто подтвердил Гарольд.
— Как книга?
— Одолеваю препятствие за препятствием. Писать одновременно на латыни и на ольском гораздо труднее, чем может показаться. Очень мало письменных образцов… половину правил приходится изобретать на ходу, и некоторые мысли просто не выразить… — он задумался.
— Ну так и пиши на латыни, — пробурчал Риз. — Зачем еще время тратить…
— При переводе исказят… Я уже говорил: скоро большая часть философской и исторической литературы перейдет на местные языки, которые сейчас величают варварскими… может быть, через сто, через двести лет… Мой труд и так скорее всего предадут забвению, многие куда более достойные труды канули и еще канут в Лету… если он будет на языке, понятном светскому большинству, все-таки больше шансов…
Риз промолчал. Он умел написать несколько слов на латыни и составлять с ошибками простые письма на саксонском, ойльском, окситанском и иберийском, а также с грехом пополам разбирал арабскую вязь, но чрезмерно грамотным человеком себя не считал. Ему нечего было сказать в этом споре. И уж подавно судьбы исторических рукописей занимали его ум меньше всего.
Он поглядел на Гарольда, что без всякого аппетита созерцал свою тарелку; посмотрел за окно, где жадные чайки без устали кружили в поисках добычи. Смежил на миг веки. Лицо его господина и друга, постаревшее, осунувшееся, все равно стояло перед глазами. И хотелось бы быть в покое, зная, что они сделали все, что могли, но…
— Гарольд, — Риз позволил себе протянуть руку, коснуться прохладных пальцев милорда, безвольно лежащих на столе. — Скажи мне…
— Да? — и снова эта улыбка, от которой и распускается, словно сумка по швам, и сжимается в кулак сердце.
— Ты… постоянно их видишь, да?
— Теперь почти всегда, где-то на периферии зрения, — кивнул Гарольд. — Хотя они редко красочные и почти не выходят на первый план. Да я ведь тебе говорил. Они не мешают… И главное, я почти закончил книгу. Еще пару глав.
— Ты говорил то же самое месяц назад.
— Так всегда бывает, когда пишутся книги. Но на сей раз, думаю, я в самом деле почти закончил.
Снова повисла тишина. Риз думал о том, что сразился бы с видениями мечом и кулаками, если бы мог, как сражался все это время, не отдал бы им Гарольда. Но как бороться с будущим, которое еще не наступило и не наступит, пока Риз жив, и даже многие годы после его смерти?
Все счета подведены. Все закрыто. Может быть, им суждено спокойно дожить свой век тут. Может быть, нет: когда весь континент охвачен смутой, трудно укрыться. Может быть, по их душу придет церковный суд. Может быть, Гарольда свалит очередной приступ. Если Ризу повезет, он уйдет вместе с ним; если нет, он отправится на войну и, несомненно, долго там не протянет. Волноваться не о чем. Жизнь была погано прожита семнадцать лет назад; жизнь куда лучше прожита теперь. Он счастливый человек. Ему повезло.
Гарольд закончил есть, поглядел на Риза остро.
— У тебя опять рука ноет, — сказал он. — Почему мне не сказал?
— Да какое там ноет… — попытался уклониться Риз.
Грач укоризненно покачал головой и снял с полки над столом маленькую баночку с мазью. Взяв правую руку Риза в свои, он начал растирать ладонь, длинный шрам, рассекавший ее надвое, чуть скрюченные три пальца (большой и указательный, слава Богу, двигались нормально). Ритуал был знакомым, успокоительным, дарил облегчение. Риз даже прикрыл глаза, почти погружаясь в дремоту.
И в этом странном полусонном состоянии он решился задать вопрос, который неустанно приходил ему в голову весь последний месяц — с тех пор, как они поселились здесь.
— Но когда-нибудь… когда-нибудь все это приведет к чему-то? Ты видишь боль, кровь… неужели всегда будет, как теперь, до Страшного суда?
— О нет, — тихо, искренне ответил ему Гарольд, словно втирая такую же успокоительную мазь в душу. — Когда-нибудь почти все люди, даже простолюдины, будут жить в светлых и теплых палатах, которые сейчас не снились и королям. Мужья перестанут бить своих жен. Еды будет много, и она будет дешева. Все будут знать грамоту, а книги будут бесплатно раздавать на улицах.
Риз криво хмыкнул.
— Как же.
— Я говорю правду, — серьезно ответил Гарольд. — Я понимаю не все, но так будет. Здесь, в Нормандии. У тебя дома, в Саффолке. Так я видел.
В Саффолке, надо же! Риз не вспоминал о своей родной деревушке с тех пор, как прибился к отряду наемников в двенадцать лет, но очень сомневался, что там когда-либо настанет благодать.
— И придет царствие Божие? И люди перестанут убивать друг друга? — с недоверием спросил Джон.
Гарольд отвел глаза.
— Христианская церковь расколется еще сильнее. Люди будут убивать друг друга с еще большей жестокостью, чем сегодня, — проговорил он. — Я видел катастрофы, каждая из которых показалась бы нам концом времен. Но я видел их во множестве, и люди выживали всякий раз. И все повторялось.
— Тогда какой смысл? — наверное, Риз сказал это чересчур горько, потому что Гарольд поглядел на него особенно пронзительно.
— Я же сказал тебе, Риз, — короткое имя упало драгоценной каплей, как вино во время Причастия, — они будут выживать, и они будут идти к Богу, как умеют. Для выживших смысл есть всегда.
«Просто не все выживают», — подумал Риз.
И по глазам Гарольда понял, что его посетила та же мысль. Выживание — смысл для тысяч, может быть, для человечества. Для одного человека смысл иной. И он не в том, чтобы попасть в рай, которого,
