он их взял в воюющем городе, давно отрезанном от поставок из Песмарицы – его секрет. В гумконвоях такую ерунду не возят, понятное дело, но вот нашёл же. Съели всей палатой, Дмитрий угощал. Это Маринины ужины – только ему лично, а здесь дело такое: считай, общак.
С утра пришла целая делегация. Не лично к Ватнику, много чести для старшего сержанта, к Бунчуку, но Иванов с Веничем заглянули и в их палату, чем немало удивили остальных раненых. Понятно, что разведчик, что герой, но замнаркома обороны и, как обычно, свежевыбритый, пахнущий дорогим парфюмом и щегольски одетый начальник СБКР – это вам не баран чихнул.
Это серьёзно.
– У Звягина на подписи приказ, – почти с порога сказал Максим Александрович. – Лейтенанта тебе давать как-то мелко, даже старшего. Не мальчик, да и заслуг хватает. Капитанские погоны. Были бы награды, представили тебя, но пока не к чему.
Дмитрий – лёжа, ну что ж поделать, – сказал:
– Служу Республике! Спасибо…
– Чего сразу спасибо! Спасибо на хлеб не намажешь, в стакан не нальёшь, – закипятился Венич, но увидев удивлённые лица раненых, рассмеялся: – Да шучу я, мужики! Шучу. У вас режим и диета, а нам просто некогда. Опанас Сергеевич в тяжёлом состоянии, расследование, понятное дело, показывает за линию разделения. Будем искать подрывников-террористов, у нас память долгая.
– Награду Шлёме бы, посмертно, а не мне.
– Дмитрий Васильич, не всё сразу. Но Соломон – герой, это даже из дебильных репортажей этой бабы понятно. Как вы их кинули с их злодейскими планами, а?
– Так получилось, – смущённо сказал Дмитрий. – Когда победим, надо тамошних ребят ещё отметить наградами. И Лиховцев молодец, оружие хранит, да и про готовящийся взрыв он сообщил. И Ференц… Вот фамилию не знаю. На картографа учился. Проводником был. И ребят этих мёртвых, в подвале храма которые, я уже рассказывал следователю, как в себя пришёл. Никого не забыть – не только врагам по заслугам отсыпать, но и своих без внимания не оставить.
Венич записал всё, кивнул. Максим Александрович подсел к Толику, чем-то его заинтересовал боец, спросил, чем помочь после выписки.
После высокого начальства заглянула Алла. Как бы с осмотром, но подсела поближе, наклонилась над Дмитрием, обдав его жарким ароматом тела, и шепнула:
– Я, Ватник, попрощаться зашла. Тебе сегодня уже вставать можно, угрозы для жизни давно нет, а я решилась…
– Переводят, что ли, куда? – удивился Дмитрий.
– Сама ухожу. Наркоматы обегала, у Звягина была, в нашем медицинском визу получила. Уезжаю я. К сестре в Австрию, устала я от крови. Пусть там скукотища, как-нибудь прорвусь. Замуж выйду за сытого бюргера, буду его гонять за лишнюю кружку пива, а сама в Альпах с горок кататься на лыжах. А здесь – ну не могу. Тебе я не нужна, а больше ничего не держит. Марине твоей привет, хорошая она у тебя… Хорошая. Уж я-то вижу. В глаза ей не скажу, язык не повернётся, а тебе могу. Береги её, Дима.
– Алла…
– Да что – Алла?! Никогда не говорила, сейчас скажу: штучный ты мужик, Дима. Редко таких делают, вот в душу и запал. Но теперь-то что уж.
Встала и вышла, не оборачиваясь, только белый халат в дверях мелькнул, да в воздухе осталась тень присутствия. Совсем ненадолго, от первых же чужих слов развеялась как дым.
– Чего шептались? – влез Петрович. Неуёмный всё-таки дядька, но какой-то настолько добродушный и простой, что и не пошлёшь в ответ.
– Уезжает Алла Борисовна. Совсем уезжает…
– А ведь ты её любишь, Митя, – вдруг сказал Петрович. – Я по глазам вижу. И Марину свою любишь. Просто по-разному, так оно бывает. И дёргался бы годами, если бы обе рядом были. А так – пусть. Так оно, может, и правильно.
В углу закашлялся новый больной, тяжёлый, с простреленным лёгким вчера вечером привезли, на этом разговор как-то скомкался, сник, словно умирающий цветок, да и забылся. Остался ещё одной ячейкой бесконечного файла, который нам жизнь заполняет воспоминаниями, только нашими, очень личными, из них во многом складывая нас такими, каких мы увидим в зеркале завтра.
Перед самой выпиской пришёл отец.
Вот это и правда был сюрприз, в кои веки приятный. Василий Иванович выглядел теперь как человек, а не пугало – без мудацкой нахлобученцы, значков с портретом Гопченко и прочей невнятной ереси, посетившей его на старости лет. Зашёл, сел на стул, сгорбился. Обычно задорные усы обвисли и как-то укоротились, что ли. Да и причёска вменяемая, без хвостов и чубчиков: обычный пенсионер, как он и должен выглядеть. Положил мозолистые ещё с тех рабочих времен руки на колени, пошевелил узловатыми пальцами.
Так и молчал, пока Дмитрий не сказал:
– Пап…
– Тихо мне тут! Яйца курицу не учат. Сам разберусь, не маленький… Вот уже начал разбираться. Сердце прихватывает, а голова-то на месте.
А хорошо чужие снаряды мозги на место ставят, подумал Дмитрий, даже если попадают мимо. Особенно, если мимо.
– Всё равно не нравится мне эта война, Митька. Неправильное это дело.
– А она никому не нравится, отец. Но не мы начали, поэтому… Наше дело правое.
– Враг будет разбит! – подхватил отец, но было в его голосе что-то… Сомнение не сомнение, горечь там была. Всё лучше, чем «слава славным» орать, пусть так.
– Отпустят, заезжайте всей семьей, отпразднуем, что выжил. Или я к вам в кои веки. Звони, в общем, разберёмся.
Наклонился над сидящим сыном, неловко обнял, словно стесняясь и стараясь не задеть повязку на плече. Потом встал, тяжело припадая на ногу: что-то с коленом у него, надо врачам показать, да всё не складывалось, и вышел из палаты.
Но первое, куда они с заехавшими на служебном «уазике» Дроном и Алиханом, поехали, был не дом. Не отец. Не разведбат.
Они поехали на центральное кладбище, на Аллею Героев. В городе было и еврейское кладбище, старинное, почти заброшенное разъехавшимися в Израиль, штаты и прочие места обетованные потомками там лежавших, но похоронили Шлёму не там. Родни не было, сам указаний не давал, а вот героизм налицо – значит, и место ему отвели правильное.
Могил было много. Очень много, сотни. И это только тут, не беря соседнюю Аллею Памяти, где похоронили пассажиров эвакопоезда, не считая многочисленных одиночных захоронений. Только здесь Дмитрий понял, сколько народу уже унесла война с мая, а ведь это только военные, да и то не все. Сколько их лежит в братских могилах возле всяких городков и деревень, скольких неопознанными побросали в рвы нахлы. Была б их воля, оставили
