в желтой рубахе бригадира — с сумкой в правой руке. Сумка была уже полна, а сам бригадир, Вова Тихонов, что-то очень интересное и щекочущее рассказывал продавщице Вере; та смеялась. Она первая и заметила Бахолдина, и сказала об этом глазами Вове — и Вова обернулся, левую руку гостеприимно отвел в сторону, пропел:
— А… Марк Алексеевич! Какими судьбами! Здрасте, здрасте!..
Но Бахолдин ответил резко:
— Здравствуй! Бригадир, черт тебя дери!
— А вы что, вместо начальника теперь рыщете, да? Ему некогда, да?
— Ладно, — оборвал Бахолдин, — хватит шута из себя корчить. Пойдем-ка.
Но Вова Тихонов на прощание еще сумел послать воздушный поцелуй Вере, а потом они вышли.
— Вы чего не работаете? — спросил Бахолдин, когда шли они к моторной лодке. — Водку пить собрались?
— Да мы же не сейчас пить собрались, Марк Алексеевич! Мы потом…
— Что это у вас за праздник такой?
— Как что за праздник?! — пораженный, остановился Вова. — Да ведь конец месяца, государственный план выполнили!
— Государственный!.. Не государственный, а свой, наверное, по бригаде! И то если выполнили…
— Марк Алексеич!
— Ладно, пусть выполнили. А рейд выполнил? О рейде в целом подумали?
— А для этого вы есть, начальники, чтобы думать.
Они сели в лодку, причем бригадир отдал Бахолдину сумку, потому что сам будет сидеть у мотора. Раза два дерганул Вова шнур, мотор взревел (тоже «Москва»), и, взявшись за рычаг, бригадир развернул лодку, вывел ее с причала и носом прямо поставил ее на ход к сортировочной сетке.
На мостках встретили их напряженно.
— Отдыхаете? На курорт приехали? — спросил Бахолдин.
— Да, солнышко сегодня хорошо печет… И не подумаешь, что конец июля… Хорошо!
— А работать кто будет?
— Да кто же за нас будет? Мы и будем… только в августе…
— Государственный план, значит, выполнили?
— Во-во! Все уже и знаете… Что значит толковый технорук!
И сколько ни бился Бахолдин, сколько ни доказывал, что хоть и выполнили они свой план по бригаде, работать все равно надо, рейду нужно помогать, леспромхозу, — ничего не выходило. И когда Бахолдин сказал, что все равно от них не уедет, сам будет с ними работать, то ответили они, что сегодня, как на грех, и жгута нет, нечем вязать пучки… Вот какая беда!
— Тихонов! — приказал Бахолдин. — Поедем с тобой рубить проволоку. Она где у вас?
— А во-он тама!.. Видите, Марк Алексеевич?
— Вот «тама» и нарубим. Заводи мотор.
Протока от реки была отделена длинным песчаным островом, течение здесь было слабое. Лодка шла вперед быстро и легко, и Бахолдин мог спокойно думать. Он хорошо понимал сплотчиков и знал, что если план выполнен, то в последний день не работать — неписаный закон, но в себе самом он ощущал какой-то застой, прелость какую-то, и хотелось ему все это разбить, взбудоражить себя, хотелось движения, работы, трудовой усталости…
И когда врезались носом в песок, Бахолдин принялся за работу неистово и зло, а работа была самая простая, обыденная — клади проволоку на лом, рубай после, с размаху и сильно, топором, неси пучки в лодку и складывай их там. И много нарубили они жгута, так что едва затем спихнули груженую лодку с отмели в воду, но таки спихнули и, чуть не набирая бортами воду, медленно пошли к сетке…
А на сетке Бахолдин сам встал к лебедке, подождал чуть, как набили рукав пиловочником, пустил лебедку, отдал трос и все поторапливал ребят, чтобы побыстрей ровняли лес, а как выровняли его, то с маху двинул рычаг, и лебедка, взревев, сильную слишком дала тросу тягу, и лес, сморщившись, по бревну, по два да по три выскакивать начал из пучка. В сердцах Бахолдин выругался, отдал снова трос, и вновь нужно было ровнять пиловочник, и ребята ловко и точно выровняли его своими баграми, и Бахолдин на этот раз плавно дал тросу силы, и сила потянула за собой лес, сжала его в ровный и отличный пучок. Тут же, не дожидаясь, когда отдохнет и наулыбается технорук, ребята рубанули пару раз топором по жгутам, завели их под пучок, натянули, завязали накрепко, нацарапали на облысевшей сосне номер и дату и крикнули Бахолдину: «Давай!» Он расстопорил рычаг, нетерпеливо рассмеялся и сам теперь крикнул: «Давай!» А потом снова, отчаянный и ловкий, взялся за рычаги…
И такой темп он задал, такую энергию показал, что там, далеко в запани, и чуть ближе — в бункере, и еще ближе — на мостках, взмолились сортировщики и сортировщицы, потому что лес на запани шел сплошной стеной и не успевали они выловить баграми среди карч «шестерки», да «семерки», да «восьмерки», да пиловочник со шпальником, да обоновку, да еще крепеж, да еще и дрова и проч.
Тогда крикнули все Бахолдину, что хватит, и он стал, как стала и его лебедка, и спросил: «Ну что, ребята, все?» — и они ответили, что все. А у Бахолдина, как прошло немного после работы времени, снова что-то опустилось внутри, и не пела, не звенела под сердцем струна… снова все ни к черту в нем не годилось.
Он отдохнул еще и сказал:
— Ладно, делайте здесь что хотите… А я поеду.
И никто ничего ему не ответил.
Тогда Бахолдин подошел к Артему, владельцу моторной лодки, и попросил:
— Слушай, Артем, отвези меня на рейд…
Артем сказал, что ладно, и посадил его в свою лодку. А хорошая у Артема работа: сверлит в обоновке отверстия, а потом вяжет обоновку цепью. На работу приезжает он на собственной моторной лодке, а не на катере или самоходке, как все…
И когда плыли они к рейду, то Артем сказал только одно:
— Тут такое дело, Марк Алексеевич… тут понимать надо работяг… вот какое дело…
И все это знал Бахолдин, знал, что они все, по совести, правы, а он не прав, и правы они в том, что не воспринимают его всерьез, а накрепко и точно уверены, что он в Трех Протоках — не долгий, чужой человек…
* * *
А на рейде, в собственном его доме, в почтовом ящике, ждало Бахолдина письмо… И когда Бахолдин вместе с газетами в почтовом ящике увидел и это письмо, то истинно остановилось в нем сердце! Он глядел на письмо и не верил, что такое письмо может действительно к нему прийти… тысячу раз не может!.. И все-таки оно пришло, вот лежит оно перед ним, и на нем, этом письме, знакомым, родным почерком жены выведены и фамилия его и его адрес… Как выдержать ему радость, что жена, не написавшая за многие месяцы ни строчки, вдруг написала?!
Он взял
