именно так.
— Осуждаешь? Считаешь, мы не справимся?
— Нет, — качаю я головой. — Нет. Больше того, я ошибался, думая, что и твоя мама не справилась бы.
Бонни хмурится, и я решаю, что ей нужно увидеть это самой. Потому вынимаю бумажник, оставляю несколько купюр на столе за ещё не приготовленную еду и поднимаюсь на ноги:
— Поехали. Я должен тебе кое-что показать.
Тепло в груди становится горячее, когда Бонни, секунду поколебавшись, встаёт из-за стола и без лишних вопросов идёт за мной.
Всё ещё верит мне, глупая.
У байка я помогаю ей зафиксировать лямку от чехла с гитарой поперёк груди и надеваю на её голову шлем. Пока копошусь с застёжкой, не могу отвести глаз от её губ. Бонни начинает дышать чаще. Щёки окрашивает розовый цвет.
Как я мог допустить мысль, что она хоть в чём-то притворялась?
Её чувства, как открытая книга. Я верно читал её с самого начала.
Веду шеей и сажусь на байк. Бонни садится сзади и осторожно прижимается к моей спине, обнимая руками за талию. Тепло в груди грозит перерасти в обжигающее пламя.
Завожу двигатель и трогаюсь с места.
В покосившиеся ворота трейлерного парка мы въезжаем тогда, когда солнце полностью скрывается за горизонтом, а на чёрном бархате неба светится идущий на убыль диск луны. Я останавливаю байк напротив дома Бонни и слежу за её реакцией. Она снимает шлем, лицо бледное, как вышеупомянутая луна на небе, а в глазах проскальзывает страх, разбавляя отголоски боли.
— Зачем...
Беру её за руку и веду в дом. Включаю в нём свет. Львёнок часто моргает, привыкая к яркости, а затем поражённо выдыхает.
— Я наблюдал, как разгружали машину, слышал, как она прикрикивала на работников, чтобы те ничего ненароком не сломали. Это было вчера, Бонни. Так я понял, что отец ей заплатил, и понял, что ошибался, считая, что она спустит все деньги на наркотики. Нет, она не только удовольствия хотела, но и того, чтобы её будущий ребёнок ни в чём не нуждался. По крайней мере, первое время.
Бонни проходит вперёд, касается дрожащими пальцами спинки колыбели и со слезами в глазах оглядывает другие детские вещи: игрушки, памперсы и прочее.
— Нам сообщили, что она сама вызвала «Скорую помощь», — тихо рассказывает Бонни. — Но не смогла её дождаться... Не знаю, хотела ли она таким образом спасти хотя бы ребёнка...
Бонни пару секунд потерянно смотрит в сторону спальни, где скорее всего, всё и случилось, а затем переводит взгляд на меня:
— Дилан... Её... её больше нет.
Я успеваю подоспеть к ней раньше, чем она обессиленная рыданиями упадёт на пол. Прижимаю её к груди, и мы вместе опускаемся на колени. Я хаотично целую её в волосы и обнимаю крепче хрупкие и дрожащие плечи.
— Мне жаль, Львёнок, очень жаль.
Когда Бонни успокаивается, мы закрываем дом, и я везу её на скалистый берег океана. Свет луны серебрит воду, отражается яркими звёздами в глазах Львёнка, пенистые волны с шелестящим звуком ласкают равнодушный камень скал.
Тогда, несколько месяцев назад, я был в точности, как эти скалы, а Бонни упрямой и ласковой волной всего лишь хотела пробить мою оборону. Чтобы показать мир с другой стороны. С лучшей.
Я снимаю с себя куртку и кутаю в неё плечи Львёнка, она робко и с благодарностью мне улыбается. Подхватываю её за талию и усаживаю на высокий камень, затем забираюсь на него сам и долго смотрю вдаль лунной дорожки.
Ничего не потеряно, правильно?
Достаточно одного лишь слова, чтобы попытаться всё вернуть.
Так какого хрена я до сих пор его не произнёс?
— Прости...
Я беззвучно усмехаюсь и смотрю на профиль Бонни:
— За что ты извинишься?
— За недавнюю истерику... За обман...
— Разве, ты меня хоть раз обманула, Бонни?
Она секунду озадаченно хмурится, не ожидая от меня такого вопроса, а затем упрямо кивает:
— В мелочах. Я не собиралась тренироваться в «Ирон», спорт — это вообще не моё. Не путала дверь вниз, в ваш спортзал, с дверью раздевалки — я искала тебя. И в канцелярию тогда пришла за тобой, чтобы понять, как действовать...
— И правда, мелочи, — глухо соглашаюсь я. — А я отреагировал так, словно случился конец света...
— Ты имел полное право злиться на меня.
— Из-за мелочей? — усмехаюсь я. — Не надо, Львёнок, не оправдывай меня. Я не должен был вот так срываться.
Бонни молчит некоторое время, а затем поворачивает голову ко мне и негромко произносит:
— Ты говорил, что у тебя нет души, твоя реакция доказала обратное. Больше ты так не скажешь, верно?
Я не отвечаю, потому что и так всё понятно. Просто смотрю на её красивое лицо и не могу понять, как смог столько времени обходиться без её голоса, глаз и губ, без её мыслей.
Не знаю, проклинать себя или гордиться выдержкой?
Хотя какая к чёрту гордость? Любовь не знает унижений.
Бонни смущённо отводит взгляд, а через полминуты предлагает:
— Может, нам стоит искупаться?
Она не ждёт моего ответа, легко скидывает с плеч мою куртку и спрыгивает с камня. Снимает с ног босоножки и расстегивает боковую молнию на платье под цвет её глаз. Порыв ветра подхватывает её распущенные волосы и рассыпает их по обнажённым плечам и спине.
Я сглатываю сухость и неспешно раздеваюсь сам, не отрывая глаз от стройных ног, ступни которых тонут в пенистых волнах.
Холодная вода остужает голову и пыл. Я останавливаюсь в метре от Львёнка, слегка покачиваясь на волнах, и зачем-то начинаю считать мурашки на её светлой в свете луны коже.
— Одного не могу понять, — глухо признаюсь я. — Почему я, Бонни? Ты могла подарить свою любовь кому угодно...
Львёнок склоняет голову к плечу, касаясь его подбородком, но не оборачивается полностью:
— Однажды я хотела, но меня отвергли... из-за мамы. Ты не отверг.
Тупой баран, а я, выходит, везучий сукин сын?
— Прости меня...
Бонни разворачивается ко мне лицом, робко улыбается и возвращает мне мой вопрос:
— За что ты извиняешься, Дилан?
— За то, что сорвался и не захотел выслушать тебя, — делаю я шаг вперёд. — За то, что сделал тебе больно, — второй шаг. — За то, считал, что пути назад нет, вынуждая тебя страдать. — Беру её руку под водой в свою и осторожно толкаю на
