– Привет, Матрона, – сказал он. – Давненьконе виделись.
– Здравствуй, Нахарар, – ответила баба какбаба. – Да, давненько. В последнюю нашу встречу ты выглядел лучше.Колесница главнокомандующего была тебе как-то больше к лицу…
– Всё течёт, всё меняется, – улыбнулся кудесник.Вздохнул и повлёк собеседницу за угол. – Зачем ты пришла? Только неговори, что соскучилась.
На улице вовсю хозяйничало солнце, на крыше «Мерседеса»,пригнанного на ремонт, расположился мохнатый серый кот. Угрюмо подняв лобастуюбашку, он прищурил на посторонних оранжевые глаза. Эти граждане ему активно ненравились.
– Врать не буду, скучала не слишком, – посмотрелана кота баба как баба. – А пришла я за нагубником. Потому что знаю, гденаходится флейта.
– О Боги! – стал серьёзен кудесник. – Так тысобираешься уйти?
– Так точно, – кивнула баба как баба. – Еслихочешь, присоединяйся. Зеркало у меня.
Кот, давивший харю на крыше автомобиля, встал, вывернулся взевке, сполз по стеклу на багажник и с достоинством удалился.
– Нет, Матрона, мне никак, – отказалсякудесник. – У меня женщина без бонуса и сын от неё, а им, сама знаешь,дорога заказана. Сколько осталось, буду вместе с ними. Тем паче, что нагубник яотдал. Совсем недавно.
– Как это отдал? – не поверила баба. – Кому?
– Соседу по квартире, на прощание. – Кудесникулыбнулся. – Это очень хороший фигурант, к тому же с бонусом. Пусть емуповезёт в игре. И… – тут он строго посмотрел на бабу как бабу, – дажене пытайся. Помни, нагубник – дело добровольное. Как колхоз.
– Ну ясно. Хороший дом, добрая жена, что ещё нужноНахарару, чтобы встретить старость, – погрустнела баба. – Но это жесамоубийство, ты что, не понимаешь?
– Понимаю, – вновь улыбнулся кудесник. –Извини.
Судя по лицу и улыбке, он знал нечто такое, о чём Матронеоставалось только догадываться. Теоретически.
– Да ладно уж, – усмехнулась она. – Ты лучшесам-то…
Закончить мысль ей не дали, из недр бокса раздался зычныйрык:
– Ара! Ара-джан! Греби сюда, дорогой! Ара. Иди, надомашин делать!
– Это меня, – оглянулся Нахарар, тяжело вздохнул,посмотрел на бабу как бабу. – Ну, Матрона, удачи, верного пути. Рад былнапоследок увидеть тебя. Прощай.
И, не задерживаясь более, исчез за воротами бокса.
– Прощай, князь, – в спину ему шепнулабаба. – Что ж, веселись напоследок…
Наливайко. Дежавю
Матвей Иосифович Фраерман прибыл, как всегда, точно порасписанию. И опять же как всегда – в пальто «от кутюр» плюс строгий костюм отАрмани и при большом букете роз для Тамары Павловны. А ещё – с армянскимконьяком умопомрачительной выдержки, спинкой осетра и килограммом икры,зернистой, чёрной, как антрацит. Чего-чего, а широты размаха у россиянинаФраермана было не отнять. Кстати, невзирая на фамилию, «фраером» по жизни онникогда не был. А был, сколько его Наливайко помнил, горем в еврейской семье.Рано начал курить, не хотел учиться, в драках бил первым и с левой, бегал подевицам и от милиции. А потом и вовсе двинул по скверной дорожке: занялсяспекуляцией и фарцовкой. Естественно, сел, попал в хорошие лапы и оказалсяспособным учеником. И тернистая блатная кривая привела его в итоге к воровскомувенцу.
Вот такие друзья водились у некоторых аннулированныхзавлабов.
Фраерман был настоящий вор. То есть не какой-нибудь дешёвыйуркаган, купивший (и такое бывает…) высокое звание вора, а человек, по сутидела отвергающий устройство этого мира и живущий по своим законам: понапраснуне лил кровь, не брал последнего, не обижал сирых и убогих, не имел никаких делс государством. Политика, национальности, этническая суета для него в натуре несуществовали, главным Фраерман считал основу человека, сущность, стержень, еслихотите – его масть. С человеком – по-человечески, ну а пидор должен сидеть упараши… В общем, имя Моти Колымы было известно и в почёте, к его словуприслушивались «от Архары до Мурмары».
Впрочем, супругам Наливайко было известно, что в последниегоды Мотя в своей профессиональной сфере выступал больше как консультант и ктому же начал уделять внимание легальному бизнесу, занялся торговлей антиквариатом.
– Тамаре Павловне привет… – раскланялся он схозяйкой дома, поднёс розы, приложился к ручке и весело оскалил тридцать трификсы. – Не дождёсси, ещё фунциклирует!.. – Бодро подмигнул, снялпальто, обнялся с Наливайко. – Светилу разума почтение. Как живешь-можешь,господин академик?
– Как живем, так и могём… – принял от него коньяки икру Наливайко, понюхал осетрину, вздохнул. – Эх, Мотька, всё шикуешь,Бога гневишь.
Шерхан топтался здесь же, в тесной прихожей, ластился кстарому другу.
«А ведь я это всё уже проходил, – подумал вдруг ВасилийПетрович. – Ну, то есть не совсем… Хотя…»
Двадцать лет назад он получил похоронку на сына. А буквальночерез месяц его жена, очень стойкая и далеко не старая женщина, поникла на полпрямо в бухгалтерии, обнаружив, что государство начало взимать с неё налог набездетность.[107] Врачу «Скорой» осталось лишь констатироватьсмерть от инфаркта… Вот тогда-то Василий Петрович написал письмо в ЦентральныйКомитет КПСС, выплеснув всё, что думал об афганской войне. Дошло ли егопослание до ЦК, остаётся только гадать; конверты, адресованные «Москва,Кремль…», в каждом отделении почты выуживали из общего потока, чтобы передать…кому надо, тому и передавали. И неправда, будто этот кто-то их выкидывал нечитая. Письмо Наливайко, во всяком случае, очень даже прочли! На партийном собранииВасилия Петровича заклеймили позором, отобрали служебную «Волгу» и выгнали нетолько из сплоченных рядов, но и из кабинета начальника отдела в престижномНИИ. Все отвернулись от него тогда, все шарахались, начиная от сослуживцев икончая роднёй. Все… кроме Мотьки Фраермана, урки, вора, рецидивиста по прозвищуКолыма. Эх…
– Божественно, – поделился Фраерман, выхлебавбадью окрошки, как он любил, вприкуску с салом. – А ведь если вдуматься,салат с квасом… Давай, академик, колись. Что у тебя произошло?
Пришлось, куда денешься, рассказывать по второму разу.Василий Петрович только дошёл до листка с переводом в руках у не знающегоязыков академика, когда Шерхан, разнежившийся в приятном человеческом обществе,внезапно вскочил и с глухим ворчанием метнулся в прихожую – только мелькнулчёрный с серебристым подпалом обрубок хвоста. Ещё через секунду раздался звонокв дверь.
– Я открою, – встала Тамара Павловна.
Гость и хозяин дома чокнулись, выпили, крякнули, помоталиголовами и дружно потянулись к лимону. Коньяк оказался и вправду армянским, насеванской воде.[108]
