Разумеется, исключать этого нельзя, вот только доказать невозможно. Если это далекое событие мог вспомнить летописец, то почему не мог и еще кто-то из его современников? Тот же «един человек». Кстати, это именно им был брошен призыв покончить с Игорем, а не «кем-то», как утверждает И. Я. Фроянов. Странно, что в устах «кого-то» этот призыв не вызывает в историка сомнения, а в устах летописного «единого человека», вызывает.
Дальнейшие события развивались столь стремительно, словно промедление с убийством Игоря грозило и поражением Изяслава, и несчастьем для Киева. Летописец отметил протесты Владимира Мстиславича, митрополита и тысяцкого против расправы над Игорем, но они были или недостаточно энергичны, или мятежники не считали нужным прислушиваться к ним.
М. Н. Тихомиров, утверждая классовый характер этого выступления киевлян, мотивировал его, в том числе, и полной беспомощностью княжеских людей при попытке спасти Игоря. Я, в одной из ранних работ о вече, предположил, что, возможно, в планы людей Изяслава и не входила решительная его защита. Это мое сомнение вызвало энергичное неприятие И. Я. Фроянова, хотя его объяснение того, что княжеские люди, в частности Владимир, ехавший на коне, подоспели к месту расправы над Игорем позже пеших киевлян, не выглядит убедительно. Мост, ведший в «город Владимира», видите ли, был запружен толпой киевлян, а поэтому Владимиру пришлось проникать туда через южные ворота. Видимо, требует объяснения и тот факт, что протестные акции Владимира и Михаила не были поддержаны их дружинным окружением. Теми же стражниками, которые охраняли Игоря.
Разумеется, проще все списать на простых киевлян. Но чем для них мог быть опасен Игорь? Ровным счетом ничем. Он и раньше не притеснял их, а теперь и вовсе превратился из князя в благочестивого монаха Федоровского монастыря. Возможность повторения ситуации 1068 г. могла быть опасной лишь для Изяслава и его сторонников. И, конечно, им, а не киевским низам, принадлежит коварный замысел устранить Игоря из жизни. Но реализован он был в значительной степени руками киевских низов.
В словах Изяслава: «Ти бо суть не мене одиного хотѣли убити, но и вас искоренити», произнесенных его послами на вече, Л. В. Черепнин увидел стремление черниговских князей к искоренению вечевых порядков в связи с их тенденцией превратить Киев в свою наследственную вотчину. Ведь нельзя же думать, замечал он, — что речь шла об уничтожении всего киевского населения.[495]
Конечно нельзя. Но нет оснований и для утверждения об искоренении в Киеве вечевых порядков. Во-первых, это было невозможно, а, во-вторых, подобных помыслов у черниговских князей, имевших у себя точно такие же порядки, не могло быть в принципе. Вероятнее всего, слова Изяслава были адресованы участникам веча и указывали на возможные репрессивные меры по отношению к сторонникам Мономаховичей в случае его гибели и занятия киевского стола представителем черниговских Ольговичей.
Из сказанного следует, что вспыхнувшее после веча у св. Софии народное восстание, в результате которого пролилась княжеская кровь, не было ответом трудовых низов Киева на угнетение со стороны Игоря. Его спровоцировали представители правящей боярской группировки, и именно они, а не простые киевляне, ответственны за это преступление.
И совсем невероятно видеть в убийстве Игоря некое ритуальное языческое действо, которое, будто бы, проявилось в сдирании убийцами одежд с Игоря («И тако изъ свиткы изволокоша и (его — П.Т.)»), а также в его предсмертных рассуждениях.[496] Внимательное прочтение летописи не дает для такого экзотического предположения и наименьшего основания. Здесь скорее мученическая смерть благочестивого христианина от клятвоотступников, но также христиан.
«Почто яко разбойника хощете мя убити? Аще крестъ цѣловалѣ есте ко мне?» — вопрошал Игорь. Своих убийц он назвал окаянными, которые не ведают, что творят, а вече — «лукавым и нечестивым собором». Для летописца Игорь «добрый поборник отечества своего», который «съвлѣкся ризы тлѣнного человѣка, и в нетлѣньную и многострастьную ризу оболокъся Христа».[497] Не исключено, что сюжет о принятии Игорем смерти нагим и понадобился летописцу именно для того, чтобы «одеть» его в нетленную ризу Христа. «Отъ него же и вѣнцася въсприемъ мучения нетлѣнный вѣнѣчь».[498]
Особый интерес для определения роли и места веча в политической жизни Руси имеет свидетельство Ипатьевской летописи 1148 г. о вече в Новгороде. Инициатором его созыва был великий киевский князь Изяслав Мстиславич, прибывший в Новгород к сыну Ярославу. В начале он устроил торжественный обед, на который через подвойских и биричей пригласил, как пишет летописец, новгородцев «отъ мала и до велика». Затем, на следующий день, велел собрать вече. «Наутрии же день пославъ Изяславъ на Ярославль дворъ; и повелѣ звонити вѣче».[499] Судя по тому, что на участие в нем собрались не только новгородцы, но и псковичи, созывал их не только вечевой колокол, но и специальные гонцы, возможно, те же самые подвойские и биричи.
Как и годом раньше в Киеве, Изяслав обратился к новгородскому вечу за поддержкой в походе на Юрия Долгорукого, который чем-то обидел новгородцев. «И рече имъ: „Се, братье, сынъ мой и вы прислалися есте ко мнѣ, оже вы обидить стрый мой Гюрги, на нь есмь пришелъ сѣмо, оставя Рускую землю, васъ дѣля и вашихъ дѣля обидъ“».[500] Вечники выразили полную готовность идти на Долгорукого, заявив при этом Изяславу: «Ты нашь князь, ты нашь Володимиръ, ты нашь Мьстиславъ, ради с тобою идемъ своихъ деля обидъ».[501]
Из содержания данного свидетельства отчетливо видно, что военный поход, в котором должно было принять участие большое число воев, требовал согласия вечевого собрания. Его решения оказались обязательными не только для новгородцев и псковичей, но, оказывается, и для карелов, представители которых в вече не присутствовали.
