Порция ахнула.
– Я бы не сказала, что намеренно…
– Ну, вряд ли можно сказать, что ты из кожи вон лезла, чтобы казаться привлекательной. – Астрид быстро, решительно кивнула. – Если бы у тебя было хоть немного ответственности, ты бы подыскала партию, выгодную для всей семьи. Думаешь, у меня был выбор? Нет. Отец велел мне выйти за Бертрама, и я это сделала. – Последние слова были произнесены с презрительными нотками. – И я продолжу делать то, что требует долг, даже если ради этого придется терпеть обезьяньи лапы по всему своему телу.
– Ты позволишь Саймону Оливеру распускать руки? – ужаснулась Порция, глядя, как Астрид поднимает к губам забытую чашку чая, и заметив легкую дрожь ее руки.
Астрид сделала глоток и быстро заморгала, как будто прогоняя слезы.
Постепенно непрошено подкралось осознание: Астрид страдала больше, чем хотела показать Порции. Быть может, она не такая уж и ледышка. Впервые она увидела жену Бертрама настоящей. Увидела в ней женщину, которая пытается противостоять неподвластным ей силам, цепляясь по возможности за чувство собственного достоинства. Сердце, бьющееся за этой ледяной внешностью и покрытое собственными кровоточащими ранами. Почему она никогда прежде не давала себе труд присмотреться к ней повнимательнее? Заглянуть за внешнюю оболочку?
Астрид поставила чашку, звякнув о блюдечко. Грудь ее вздымалась, решительно горящие глаза устремились на Порцию.
– Саймон Оливер ясно дал понять свои желания. Кроме вхождения в свет, он хочет… моего общества. И я не в том положении, чтобы отказываться.
Она говорила таким спокойным голосом, что можно было подумать, будто для нее привычно предлагать свое тело в качестве оплаты за услуги. Но Порция видела, как дрожала ее рука, и была уверена, что это не так.
– Я свой долг знаю, – повторила Астрид. – Я позабочусь об этой семье. Я обо всем позабочусь.
Порция опустила глаза. Долг. Долг вынудил Астрид пойти на самопожертвование. Может ли Порция допустить это? Может ли она, стоя в стороне, наблюдать, как невестка торгует собой, а она, Порция, в это время наслаждается независимостью? Цепляется за мечту, фантазию о том, что мать однажды вернется к ней?
– Кто-то должен это сделать, – добавила Астрид. – Тем более сейчас, когда твоя бабушка захворала.
Порция вскинула голову.
– Бабушка заболела?
– Да, заболела, – чеканным голосом подтвердила Астрид. – Она старая женщина, Порция. Старые женщины болеют. К несчастью, нам нечем платить хорошему врачу, поэтому приходится довольствоваться снадобьями кухарки.
– Где она сейчас? – Порция вскочила на ноги.
– Отдыхает.
Порция сглотнула, глаза запекли от подступивших слез. Слез стыда и презрения к самой себе. Правильно Астрид назвала ее эгоисткой. Именно так она сейчас себя и чувствовала. Более того. К ее лицу поднесли зеркало, и ей не понравилось то, что она в нем увидела – думающая только о себе, незрелая девчонка, цепляющаяся за несбыточные романтические идеалы.
– Я сделаю это, – заявила Порция с напускной храбростью. Сердце трепетало у нее в груди, как дикая птица, испуганная ее словами, их значимостью.
Астрид нахмурилась, на лице ее нарисовалось сомнение.
– Не понимаю…
– Я выйду замуж.
Астрид не сразу ответила, а когда отозвалась, в голосе ее нельзя было не услышать насмешку и презрение:
– Разумеется, выйдешь.
– Выйду. Даю слово.
Астрид смерила ее взглядом, от подола платья до немигающих глаз.
– Похоже, ты не шутишь. Теперь. После того, как настолько долго отказывалась от брака. Почему?
Порция отвела взгляд и с трудом проглотила душивший ее болезненный комок в горле. Мысли ее полетели к Хиту. Она закрыла глаза, и восхитительное воспоминание о его теле, прижимавшемся к ней, ринулось на передний план. Воспоминание такое щемяще явственное, что ее горло обожгло всхлипом, едва не слетевшим с уст.
Вздохнув, она прогнала его из головы и из сердца, словно со стороны наблюдая, как очередная греза – мечта о нем – уходит в небытие. Даже во время возвращения домой девушка цеплялась за призрачную надежду на то, что им удастся увидеться снова, на то, что он будет преследовать ее, вымаливая прощение, заберет назад все брошенные ей ужасные слова и залечит ее сердце новыми, сладостными. Опасные мысли. Этот человек не принес ей ничего, кроме горя.
Она отказалась от его предложения… Если то, что произошло между ними в библиотеке, можно хоть отдаленно назвать предложением. При воспоминании о той уродливой сцене у нее до сих пор лицо загоралось огнем. «Раздвинули передо мной ноги с радостью, как обычная шлюха, продающая себя по сходной цене». Где-то в глубине ее души теплилась надежда на то, что он каким-то образом появится рядом и сотрет эти жестокие слова. Глупо, конечно. Слова невозможно просто так взять и стереть. Да он бы не стал и пытаться. Жестокий, неумолимый блеск в его глазах был тому подтверждением.
Неужели ее гордость просто перестала существовать?
Порция подошла к окну, в которое минуту назад смотрела Астрид. Там, глядя перед собой невидящим взором, она собрала всю свою решимость и крепко окружила ею сердце. Со временем она позабудет, а тело перестанет желать человека, который разорвал на клочки ее сердце и душу.
Порция приложила ладонь к стеклу, холодному и безжизненному, и захотела, чтобы таким же стало ее сердце. Холодным, онемевшим. Мертвым. Лишенным даже признаков жизни. Тогда она сможет выйти замуж… За кого-нибудь ей совершенно безразличного.
С этим единственным убеждением она выбросила из головы Хита… и другую невозможную, недостижимую мечту. Мечту о независимости, о свободе… о материнском обещании.
Астрид пристыдила ее, заставила понять, что она не хочет следовать примеру Бертрама и – если быть честной с собой – примеру матери тоже. Подобно им, она бежала от долга, ответственности, не задумываясь, как это аукнется для других. Астрид. Бабушки. Обитателей Ноттингемшира.
– Долг, – прошептала она, быстро моргая от жжения в глазах. Подняв голову, повернулась и встретилась с направленным на нее взглядом широко открытых глаз Астрид. – Скажи, что мне нужно делать.
* * *
Густой мрак пронизывал комнату бабушки. Шторы были плотно задернуты, и лишь тончайший лучик дневного света сочился из-под потертого дамаста. Порция задержалась на пороге, вглядываясь в фигуру на кровати под одеялом, неподвижную, как камень… как сама смерть.
Бабушкина тросточка стояла рядом, на расстоянии вытянутой руки, словно она могла в любую секунду отойти ото сна, потянуться за ней, встать и обрушить на голову Порции обычный поток брани: никудышная женщина, старая дева переросток, неисправимый синий чулок.
И Порции, увы, даже хотелось, чтобы она это сделала. Она бы с радостью выслушала столь обидные слова, лишь бы бабушка была здорова.
