Я не мог позволить себе по отношению к зятю подобную снисходительность. Я откровенно подтвердил мое желание разорвать этот брак, на который я не должен был соглашаться. Протесты дочери не могли ничего изменить. Я не думал, что мне будет трудно получить согласие Лукана, хотя развод и лишит его наследства, которое однажды отойдет к Понтии. Она будет богатой. Ей будет принадлежать все состояние Понтиев, а также имения Валерия Проба и Марка Антония Рустика, которые достались нам, когда Клавдий облачился в пурпур. Поистине, такое наследство может ввести в искушение многих…
Что же я мог сказать ему? Сколько раз на протяжении своей жизни я задавал себе подобные вопросы, слишком поздно взвешивая прискорбные последствия собственных ошибок и неловких поступков.
Я мог отказаться покинуть прекрасный дом Цецилиев близ Марсова поля, если моя дочь не пойдет вместе со мной. Я должен был настоять, чтобы она позвала женщин упаковать ее одежды и драгоценности и тут же последовала за мной. Я намеревался, не допуская пререканий, набросить ей на плечи плащ и заставить ее уйти вместе со мной, ничего не забрав, не возвращаясь к прошлому, и прежде всего не давая никаких объяснений Титу.
Но ничего этого я не сделал. Беспомощный и удрученный, я смотрел, как дочь беззвучно рыдает и слезы смывают румяна с ее щек. Я мог бы описать ее платье, голубое, как небо в то октябрьское утро, в которое она переоделась, с золототканым рантом. Я вновь вижу галльский браслет — головы дерущихся овнов, — который охватывал ее левое запястье. Овнов, ибо под этим знаком Понтия пришла в мир.
Я не смог оградить моего последнего ребенка. Я был убежден, что Лукан, узнав, что его разоблачили, не станет защищаться. Но я забыл о спокойном высокомерии моего бывшего трибуна и презрении, которое он умел изображать на своем красивом холодном лице.
Он выслушал меня, не перебивая, но с насмешливым видом. Когда я закончил, холодная усмешка пробежала по его губам, потом он тяжко вздохнул, словно давая мне понять, как же я ему надоел:
— Дорогой Кай Понтий, мне трудно взять в толк, в чем ты меня обвиняешь! Что я люблю на афинский манер? Не будь ханжой! Хочешь, чтобы я назвал тебе имена тех, кто разделяет мои наклонности? Нет? Ты прав: придется зачитывать длинный список римских сенаторов и всадников! Или ты хочешь упрекнуть меня в том, что в порыве страсти, которая охватывала меня по отношению к твоей дочери, моей возлюбленной супруге, мне доводилось вести себя грубо? Это правда, но ведь женщины, которые околачиваются близ наших лагерей, мало расположены к ласкам и нежностям, а именно их я чаще всего посещал до женитьбы.
И под таким предлогом ты рассчитываешь заставить меня согласиться на развод? Сознаешь ли ты абсурдность своих притязаний? Понимаешь ли, в каком мире живешь? Даже если этот несчастный рогоносец Клавдий будет настолько глуп, что поддержит тебя, ты станешь посмешищем всего города! Конечно, Пилат, ты никогда не боялся выглядеть смешным. Я вспоминаю, как некогда в Иудее видел тому свидетельство. Еще до прибытия в Кесарию меня предупредили относительно того, что в Палатине называли твоими «странностями». Утверждали даже, что от того, с чем ты столкнулся в Тевтобурге, ты повредился в рассудке. Ты не единственный: посмотри на своего галла! Одним дураком больше! Но, думаю, что он-то был таким и до Германии: он кельт.
Видишь ли, Пилат, если в тебе еще осталось немного здравого римского смысла, ты не пойдешь разыскивать Клавдия и не станешь никому ничего говорить из того, что сказал мне. Хочешь знать, почему ты будешь помалкивать? Ты помнишь, я в этом уверен, того человека, которого называли Галилеянином и которого ты прикончил, отправив на крест. Ты был так несчастен в тот день, дорогой Пилат. Мне даже хочется спросить себя, что бы ты в конечном счете сделал, если бы я не стоял сзади. Уверен, ты бы его отпустил.
Я побледнел. Издевательский тон Лукана не слишком задел и даже удивил меня — я и не думал никогда, что у него есть ко мне какие-либо чувства симпатии или уважения. Меня поразило, что он говорил со мной об Иисусе бар Иосифе. Пятнадцать лет никто не произносил при мне этого имени. Если тень Галилеянина и появлялась между мной и Прокулой, это происходило в безмолвии, которое мы оба запрещали себе нарушать. Я был уверен, что и Флавий ничего не забыл. Но он никогда не выражал мне ни малейшего укора. Мой центурион принял мою тогдашнюю слабость, как принял мои раны и мое изнурение на другой день после Тевтобурга, — так, словно это была и его боль.
Сердце мое затрепетало. Я вдруг осознал, что в молчании Прокулы, равно как и Флавия, не было ничего естественного, что дело было не в деликатности, клянусь Гераклом, не в стыде или деликатности! Они держали меня в стороне от чудовищной тайны. И мне показалось, что Лукан осведомлен о ней гораздо больше, чем я…
Я не ошибся. Своим выразительным голосом Тит Цецилий продолжал, смакуя каждое слово:
— Ты, Пилат, конечно, не можешь не знать, что проповедуют ученики Галилеянина: что он был Мессией Израиля, Христом народов, Сыном Бога, который воплотился и к тому же воскрес. Восточные нелепости! Эти фанатики наводнили Иерусалим уже в то время, когда ты был еще прокуратором. Ты также не можешь не знать, я в том уверен, что твой Галилеянин посещал секту и что он был связан с иудеем из Малой Азии по имени Стефан, которого в конце концов забили камнями единоверцы. Но ты, возможно, не сознаешь размаха, который приняло это движение, и не знаешь о числе одержимых, которые в него влились. Получилось так, что я понял это очень быстро, когда узнал, что один из моих центурионов, из первых сотников, Примус Корнелий Лепид, позволил вовлечь себя в эту секту и даже организовал у себя в Кесарии собрания под самым носом Марцелла.
Не сомневайся, я следил за ними. И знаешь ли, дорогой Кай Понтий, Примус Корнелий, его жена и его люди были не единственными, кто собирался там, чтобы послушать, как некий Петр проповедует о воскресении Христа. На этих собраниях бывало много народу. Среди прочих там был, конечно, твой преданный Флавий, ну и… твоя дочь! Наша дорогая Понтия. Не кажется ли тебе забавным, что она встала в ряды учеников человека, которого ты, ее обожаемый отец, отправил на крест, после того как он был подвергнут бичеванию по совету, который дал я, ее нежный супруг…
Ученики Христа стали именоваться христианами. Ты скажешь, что эти слухи распускают иудеи и мы с тобой оба знаем, что между Синедрионом и друзьями Галилеянина существует большая религиозная распря, которая создает почву для злословия и клеветы. Ты это знаешь, и я это знаю. Но, помимо иудейских старейшин, кому ведомо, где берут начало и где заканчиваются измышления?
Хочешь, я расскажу тебе, доверяясь расхожим слухам, что происходит во время собраний христиан? Говорят, там практикуют жертвоприношения. Да… нечто вроде ритуального заклания, возможно, младенца, которого режут и разделяют на части между верующими, чтобы все ели и пили человеческую плоть и кровь.
Наверное, тебе трудно представить Флавия, а тем более твою дорогую Понтию, испивающими из чаши свежую кровь. Честно говоря, я тоже этому не верю. Но ничего нельзя сказать определенно…
