Однако, хоть Иерусалим и перестал уже быть убогим восточным городком на окраине разваливающейся империи, он не стал современным метрополисом в полном смысле. Иерусалим оставался в значительной степени городом прошлого — консервативным и традиционным. Похоже, что такой взгляд был распространен и в среде основного направления лейбористского сионизма, склонного воспринимать этот город как оплот консервативных и даже реакционных сил, в противоположность быстро развивающемуся Тель-Авиву, готовящемуся стать современной столицей сионистского движения.
Если предположить, что время и пространство в романах никогда не даются в простоте, в соответствии с наивно-миметической точкой зрения, то мы должны спросить себя, как воздействует гибрид времени и пространства — «хронотоп», в терминологии Бахтина, — созданный в «Чертоге», на содержание произведения? Рассмотрение нашей темы под таким углом зрения приводит к выводу, что шахаровские романы строятся на принципах смешанного хронотопа: в них есть черты провинциального романа (который Бахтин вкратце характеризует как одно из ответвлений идиллии XVIII века), в то время как другие черты сближают их как раз с городским романом (как он описывается многими теоретиками от Вальтера Беньямина до Франко Моретти). В этом смешении принципов двух различных миров и жанров, казалось бы несочетающихся, мотивы и ходы обоих оказываются подверженными взаимному влиянию. Так создается гибридная форма, которую мы бы назвали «урбанистической идиллией».
Идиллическое время есть время повседневности, круговое или же повторяющееся, отключенное от «сил исторического прогресса». Идиллическое место — то, в котором герои чувствуют себя дома. Соединение их в идиллическом хронотопе, на наш взгляд, явственно ощущается в книгах «Чертога», однако этот идиллический хронотоп подвержен влиянию элементов городского романа и одновременно видоизменяет их. Пространство романа о современном городе не является ни частным, домашним пространством, ни пространством публичным, уличным, но именно промежуточным пространством, к которому принадлежат такие места, как кафе, театры, магазины и т. п. Таковы объекты главного сюжета современного города — случайной встречи. Время сюжета такого городского романа прерывисто, оно измеряется упущенными возможностями или стечением удачных случайностей. Пространство открыто до бесконечности, но при этом в нем есть запретные или недостижимые места. Персонажи в нем находятся в непрерывном движении, в погоне за тем, чего еще не достигли во времени или в пространстве.
Центральность персонажей «Чертога» является не следствием их перемещений в пространстве, но, напротив, их постоянным местом и однозначной привязанностью к ограниченному пространству, которому придается особенное значение. Эти персонажи, по большей части, редко пересекают границы своего маленького мирка. Джентила Луриа ходит в лавку Красного Уха, в дом судьи Гуткина и в клинику доктора Ландау; Срулик перемещается между собственным домом, учительской семинарией и библиотекой Бней-Брит внутри крохотного пространства; Гавриэль, хоть и добирается в своих прогулках до Подзорной горы и захоронений Синедриона (таким образом уводя за собой и мальчика-повествователя), но вместе с тем, похоже, большую часть времени проводит дома или в кафе «Гат» на углу своей улицы. Даже исключительные события в жизни персонажей не происходят в отдалении от этого ограниченного пространства: когда Орита выходит замуж за доктора Ландау, она переходит в его дом в считанных метрах от дома своего отца, и когда Джентила Луриа похищается старым беком из школы, он поселяет ее в доме на той же самой улице. Гавриэль возвращается после долгого пребывания во Франции в родительский дом, и повествователь, возвращаясь из Парижа, стремится туда же[90]. Среди возвращающихся в Иерусалим после многолетнего отсутствия — также Срулик и Таммуз[91]. И все эти возвращения к отчему дому и к пространству детства являются также возвращением к подлинному «я» персонажей, словно бы вновь и вновь подтверждающих ценность этого маленького мирка — подлинного их дома и оплота.
Интересно, что наряду с причастностью человека к определенному месту и с ощущением дома, к которым прибавляется ностальгия повествователя по исчезнувшему миру, в книгах «Чертога» появляются несколько бездомных персонажей и сирот, чье присутствие выступает реалистическим противовесом тенденции к ностальгической идеализации. Вместе с тем следует подчеркнуть, что состояние бездомности у Шахара не является результатом перемен в мире старого дома, принадлежащем детству повествователя, или утраты дома. Бездомность и сиротство выступают здесь не в качестве знаков распада старого, устойчивого традиционного мира, как в мире провинциального романа, а также не в качестве признаков отчуждения, характерного для современного города. С исторической точки зрения они выглядят элементами, дополняющими реалистическое описание Иерусалима начала XX века — бедного города, во многом зависимого от внешних денежных пожертвований Противоречие между реализмом и идеальным/идиллическим изображением не конгруэнтно оппозициям между новым и старым, модернистским и традиционным, столицей и провинцией.
Соотнесение «Чертога разбитых сосудов» с романом современного города ощутимо более всего в тенденции представлять отношения между персонажами, развивающимися по большей части в местах, не принадлежащих ни к частному, ни к общественному пространству. Исключение составляет дом семейства Луриа. Кроме этого частного дома, характерные места для развертывания событий — это кафе, гостиницы, библиотека, клиника. Но в то время как во многих городских романах подобные объекты служат фоном для демонстрации анонимности и напряжения между доступным и недостижимым, между физической близостью и интеллектуальной или социальной недостижимостью, в «Чертоге» Шахара этот пространственный архетип имеет все признаки маленького городка: все знают друг друга и в библиотеке Бней-Брит, и в кафе «Гат» и «Кувшин». Они в то же время не являются эксклюзивными объектами, знакомство между посетителями не является следствием единства. Так, глазная клиника доктора Ландау сводит вместе жену старого бека с неимущими феллахами, а библиотека открыта не только для Ориты и Гавриэля, но и для персонажей вроде тетушек Срулика и даже для бездельников и побирушек. На какой-то момент создается впечатление, что существует противопоставление между двумя городскими кафе — «Гат» и «Кувшином». Кафе «Гат», по крайней мере по словам конкурирующей стороны, обслуживает высшее общество, «английских господ и арабских эфенди», в «Кувшине» бывают люди «рабочего крыла» сионизма. В «Гате» сидят красивые и молодые Орита и Гавриэль, в «Кувшине» — не столь красивые и не столь молодые Яэль и Берл. Владелец «Гата» — экзотический Йосеф Швили, величайший бармен Ближнего Востока, а «Кувшином» руководит прозаичный, простонародный Толстый Песах. Однако в мире романа его главные темы и сюжет не концентрируются вокруг этих различий, и те стираются или вовсе исчезают в дальнейшем: Берл пишет стихи именно в «Гате», а Гавриэль становится клиентом «Кувшина». Нельзя сделать из всего этого вывод, что роман избегает имущественно-социальных различий: бедность, которую переживали в детстве некоторые из персонажей (Джентила Луриа, Срулик, Одед), описана подробно, и социальная отверженность таких персонажей, как Роза или Длинный Хаим, является важной составляющей этих образов. Существует внятное социальное неравенство между разными персонажами, и только члены семейств Гуткин и Луриа приглашаются на приемы высшей английской администрации. Тем не менее различия социального статуса не становятся центральным объектом внимания в книгах «Чертога». Несмотря на подчеркнутое разнообразие характеров и гетерогенность человеческой составляющей, это отсутствие единства не связано ни с каким мучительным осознанием неравенства, с завистью или переживанием угнетенности или ненависти. Этот факт можно истолковать как свидетельство ностальгической идеализации. Но нам опять важно подчеркнуть, что если бытие шахаровских характеров практически свободно от чувства отчуждения, то это не потому, что мир, в котором они живут, изображается единообразным и конформистским. Объект авторской ностальгии — не традиционный мир, где каждый знает свое место[92], в противоположность массовому урбанистическому обществу с его отчуждением, но мир, принимающий многообразие и инаковость и позволяющий каждому искать собственный путь, каким бы идеосинкратичным он ни был.
