Ознакомительная версия. Доступно 15 страниц из 74
Из изложения всех предшествующих событий мы видели, что счастливая звезда Шервуда выручала его при всех обстоятельствах. Несмотря на всяческие свои проделки, он избегал кары и оставался цел и невредим, потому что правительство никак не могло решиться наложить руку на того, кто столько был возвеличен в первые годы царствования. Оно следило только за тем, чтобы «действия Шервуда оставались негласными для публики». Это давало ему возможность как-то барахтаться на поверхности житейского моря, пользуясь доверчивостью людей маленьких и легковерных и при случае извлекая из них денежную выгоду. В наших руках имеется любопытное письмо конца 1834 года, отобранное у него при обыске, от некоего Федора (подпись неразборчива), который имел великую честь снискать дружбу Шервуда, познакомившись с ним через его фактотума в баташевском деле, Степана Юркина. «Я не говорю, — пишет этот неизвестный корреспондент нашего героя, — что Вы у меня много перебрали. А, напротив, объяснюсь прямо знаменательно, что вы, милостивый государь, И. В., изволили меня обобрать, ибо лишили меня всего, что я имел и мог иметь. А случилось это через то, что я имел несчастье с Вами познакомиться, сблизиться, доверить Вам и позволить Вам называть меня при всех Вашим другом, приятелем, товарищем. Причем долгом поставлю себе объяснить Вам, что Вы в этом успели не чем другим, как уверением меня, что Вы важная доверенная особа у Его Величества нашего Цесаревича и Государя и у Его Высочества великого князя. Ну уж, конечно, Вам это удалось потому, что Вы уверили меня в императорском мундире. Что же касается до того, что я Вам очень, очень нужен, как Вы объяснили в ярлычке Вашем ко мне, а равно и о раскаянии, помещенном в письме г. Юркина, то доложу Вам на первое, что Вы напрасно это поясняете, ибо я это знал и знаю, но я принадлежу как телом, так и душой одному царю моему; на второе — скажу Вам, если Вы изъяснились просто так, что сродни всякому благородному человеку, и только я уже не раскаиваюсь, да только не в том, в чем Вы полагаете, а раскаиваюсь в том, что имел несчастье познакомиться с Вами и получить от Вас в подарок собаку, которая мне весьма дорого обошлась. Если Вы этим меня думаете пугать, то позвольте мне доложить Вам, что тот, который не боится смерти и который знаком с ней больше, чем Вы с Вашими родными, то тот не родился испугаться угроз г-на Шервуда-Верного».
Заканчивает это письмо Федор с неразборчивой подписью довольно ядовитым реверансом: «По правилам деликатности имею честь быть Ваш покорный слуга»; да что, кроме иронии, оставалось обобранному да, по-видимому, еще и шантажированному человеку?
Эта легкость, с которой все сходило Шервуду с рук, потому что правительство щадило его, а скромные жертвы боялись сводить с ним счеты, делала его излишне самоуверенным и вдохновила его на борьбу с III Отделением. Если уже в доносе Голицына он выступал скрытым антагонистом своего бывшего начальства, то теперь он откидывает забрало и выступает на бой со столпами власти, как равный с равными.
20 августа 1843 года Шервуд отправил своему бывшему покровителю Михаилу Павловичу обширный донос на нескольких десятках страниц. Начав с сообщения, что «в Смоленской губернии Poestels letzer Haush уже несколько лет играют и ноты в редком доме не находятся, надо полагать, что сочинено в Смоленске», и приложив и самые ноты этого произведения[189], автор далее переходит к изложению существующих в России непорядков и злоупотреблений, указуя виновных и способы исправления. В этом труде Шервуду помогал отставной коллежский советник Никифоров, приславший ему даже «проект изменения некоторых существующих законов». Мы уже знаем, что у Шервуда было «влеченье, род недуга» ко всяким отставным канцеляристам, охотно сообщавшим за рюмкой водки секреты своих учреждений и не брезгавшим мелкими доносами. Этого отставного служителя Фемиды Шервуд предлагал в прокуроры комиссии для ревизии дел коммерческого суда, «буде Государю угодно будет принять проект Никифорова в уважение», и от него же, вероятно, и заимствовал свои сведения о злоупотреблениях в судебном ведомстве.
Донос Шервуда заслуживает значительного внимания, так как большая часть его, особенно там, где он отказывается от своей роли борца с революционными теориями и действиями, довольно близка к истине. Мы не будем, однако, слишком подробно останавливаться на этом труде, с которым читатель может полностью познакомиться в приложениях к книге, и задержимся только на наиболее существенных его чертах. Начав с судопроизводства, которое «как в столицах, так равно в губерниях и уездах сделалось просто ремеслом грабить», указав на препятствия, которые незаконные поступки судебных органов ставят развитию коммерции, и на злоупотребления по опекам и сиротским судам, он переходит к обвинению полиции. В частности, «Москва от действий полиции не ропщет, а стонет, так их действия беззаконны, что никакое перо не в силах описать, да и превосходит всякое вероятие, дошло до того, что всякого рода и всякого звания сделались общества мошенничества под явным покровительством полиции, а воровство дошло до высшей степени не мелочами, а целыми магазинами, и многое хуже того…» Беспорядки происходят и в откупах, и в акцизе, частые рекрутские наборы отягощают население; состояние государственных крестьян дошло до крайности, так что они «не могут переносить своего положения и готовы к возмущению»; неблагонамеренные люди могут только радоваться всему происходящему, видя в этом «явное начало к конституции», а благие распоряжения правительства не доходят до населения из-за небрежения полиции и чиновников. Раскольников обижают беспричинно; на золотых приисках в Сибири происходят злоупотребления, на которые никто не обращает внимания. Полное отсутствие законности в стране приводит ее на край пропасти. «Горе тому, кто бы смел помимо чьей-то части сделать в государстве какое-либо открытие к общественному благу», — восклицает Шервуд, скромно указуя на собственную особу: «Он подвергается всем возможным гонениям не как благонамеренный верноподданный, а как оскорбивший лично того, до чьей отрасли правления оное касается…» Все это радует одних только врагов царя и России. Европа, в особенности Англия и Франция (нельзя отказать Шервуду в понимании международной конъюнктуры), внимательно следит за слабостями России, оказывает помощь революционерам-полякам, а последние, в свою очередь, делают все возможное, чтобы очернить Россию в глазах иностранцев. Мицкевич, Адам Чарторижский, Сапега, Замойский в Париже, Константин Чарторижский в Вене, Княжевич в Дрездене — все они исподволь готовят новый мятеж.
Здесь Шервуд несколько сбивает масштаб своего и без того не очень последовательного труда и переходит к прямому доносу на живущих в Смоленске поляков, очевидно не очень благосклонно отнесшихся к новоявленному соседу. Разделавшись с ними, он снова возвращается к рассуждениям общего порядка, говорит о раскольниках и их сношениях с западными единоверцами; требует усиления репрессий в отношении вольнодумствующих профессоров; отмечает распространение безбожия среди крестьянства; указывает на недовольство на Урале и Кавказе и проч.
Начертав таким образом во многом справедливую и довольно резкую характеристику нравов российской администрации, Шервуд переходит к наиболее для него важной части доноса — политической. Памятуя, с чем связана была благосклонность к нему властей, он вызывает в памяти своего августейшего корреспондента тени декабрьских событий и старается показать, что, несмотря на расправу с восставшими, дух их еще жив, а следовательно, и с теми, кто заявил себя их решительными врагами, нужно обращаться по меньшей мере бережно. (Хотя мы и избегаем приводить пространные выдержки из его сочинения, но в целях большей отчетливости приведем его аргументацию его собственными словами.)
Ознакомительная версия. Доступно 15 страниц из 74
