там
тарата-там
тарата-там
там там
тарата-там
тарата-тарата-тарата
там
Крещендо. Медь и ударные сейчас только поддерживают ритм, а на первый план впервые выходят струнные. Громко, мощно, торжественно. Тот, кто посетил наш сайт и, пролистав несколько страниц, нажал на заветную клавишу, и тот, кто, приняв для себя решение, называет данные своей кредитной карты девушке-оператору, – запускают одну и ту же денежную машину. Когда Равеля спросили, что он думает о написанном им шедевре, он ответил, что видит заводской конвейер. Он хотел, чтобы во время звучания «Болеро» на сцене изображали не балет. Нет. А гигантский завод. Методично работающую машину, которая состоит из плотно подогнанных механизмов, запускающихся друг за другом. Все вместе они порождают идеальный рабочий гул, в который органично вплетены и шелест компьютерных клавиш, и голоса телефонисток, разговаривающих на разных языках одновременно, так что смысл сказанного нам недоступен. Но мы прекрасно слышим идеально отлаженный гул. Это дыхание машины. Это ее жизнь. Данные с компьютерного терминала поступают на сервер платежной системы. Она проверяет их. Затем отсылает эти данные в наш банк. Оттуда в банк эмитента карты. Снова возвращает их на сервер платежной системы. Хотя все это занимает какие-то мгновения, нам с высоты виден этот гигантский трафик – пунктиром, трассером – через океаны и континенты. А затем на мониторе перед девушкой колл-центра, как и на ноутбуке на столе у адвоката, появляется надпись: операция проведена успешно. Спасибо, что Вы с нами! В этой благодарности – квинтэссенция всего проделанного пути. Ведь до этого момента мы шли по канату над пропастью. Мы балансировали и рисковали. Установив годовую плату за членство в пять тысяч долларов или евро (в зависимости от территории) мы не знали – а приемлемо ли это? Ведь, кроме входа, каждый банкет будет оплачиваться дополнительными 250 долларами с человека. В итоге семейная пара раскошелится примерно на 16 тысяч в год. Это много или мало? Станут ли люди платить такие деньги? О чем думают богачи? Как они относятся к деньгам? Кто-то выкидывает состояния на всякие безделушки, а кто-то наоборот – чем богаче становится, тем более скуп и мелочен в своих тратах. Мы не могли предугадать наперед. Поэтому, осознавая рискованность, задействовали формулу 1:3. Пусть из трех адресатов, получивших конверты, один станет нашим клиентом. Если бы на бигбордах, развешенных в ста городах Европы и США, были указаны контактные данные, наши колл-центры захлебнулись бы от лавины бестолковых звонков, а вебсайт, наверняка, лег бы в первые часы, как от массированной DOS-атаки. Мы намеренно отогнали зевак, любопытных и прочие непродуктивные сегменты. Спустя две недели, во вторник, разошлись первые конверты. До четверга мы получили почти четыре миллиона в общем долларовом эквиваленте. К понедельнику их было девять. Затем почти три дня кривая графика медленно подбиралась к десяти. Микроскопическими шажками. То было время великой паники, подавленной внутри каждым из нас, кто был не только причастен, но и посвящен в цифры. А что, если это —все? Десять миллионов. Мы даже не покроем первичные вложения. Не говоря о теле кредита и процентах на его обслуживание. Просто вылетим в трубу всем коллективом. Закроемся в офисе и включим газ. Массовое самоубийство в духе лучших японских традиций. В полночь среды застывшая красная сволочь внезапно прыгнула на семнадцать пятьсот. За счет Европы. Потом четыре дня прибавляла почти по девять миллионов ежедневно. К концу недели большинство квот в европейских столицах и городах-миллионниках США были выбраны. У нас больше не было мест. Остальных желающих переводили в резерв без приема оплаты. О том, что в эти решающие для нас дни происходило с нашим банковским счетом, могли знать только я, Кэтрин и Мэдисонская четверка. И хотя прямого запрета ни я, ни Джордж не давали, готов поспорить, все менеджеры в отделах и логисты догадывались, что происходит. Если не в точных цифрах, то об общей позитивной динамике. Это чувствовалось в воздухе. Том самом воздухе чикагского офиса (а может, не в нем), где я после двух логистов искусно выловил и проглотил бациллу H5N1. И в тот же вечер рухнул, как подкошенная лошадь, сраженная бандитской пулей на полном скаку. Видимо, сказалась перенапряженность и стресс последних дней. Организм мог еще бороться с внутренними вызовами по части нервов, но внезапная интервенция постороннего вируса взломала его в одночасье. Я, что называется, тупо сошел с дистанции. Благо, запущенный нами процесс шел уже полным ходом и моего непосредственного участия не требовал. Со всей текучкой справлялся Джордж. Кэтрин несколько раз в день сообщала мне о последних поступлениях на счет. Пока я не провалился в черную дыру. Пропустил опасный этап. Понадеялся на превентивные меры, когда действовать нужно было быстро и кардинально. Последняя цифра, которую я помнил, была 52 миллиона. После этого в моем сознании то затухал, то проявлялся зловещий барабанный ритм, вовсю неистовствовали тромбоны и гобои, скрипки рвали меня, повторяя равелевскую тему. Она была бесконечной. Истекая потом, небритый дирижер во фраке запускал ее снова и снова, рассекая слоеный воздух крошечной зубочисткой в правой руке. Я тонул. В редкие минуты просветлений я видел пятно окна, заплаканное лицо женщины, повисшее надо мной, профиль Либерты. Мне давали пить какую-то горькую дрянь. Я видел себя голым, затем в памперсе и снова голым. Меня переворачивали на бок и чем-то мазали. Кололи. Тело нестерпимо болело при каждом прикосновении. Меня бросало то в жар, то в холод. Я потерял чувство времени, перепутал день с ночью. Когда бы я ни открывал глаза, лампа ночника неизменно горела у изголовья. Я варился в собственном поту, как в ласковой материнской утробе. И потом утром, пропотев до костей и обессилев, я очнулся от того, что мобильный немилосердно зудел у меня под боком. Выхваченный из небытия, я нащупал его и сказал «да». Не своим, замогильным голосом. Так что Кэтрин даже переспросила: Джонаттан? И я простонал – да. Тогда она сказала мне: мы продали все. Сколько? – булькнул я. Она сказала: почти семьдесят девять миллионов. Да, сказал я. И опять провалился в небытие.
Мне приснился наш дом. Была ночь. Шел ливень. Ветер ураганными порывами бросал из стороны в сторону кроны деревьев в нашем саду. Вспышки молний озаряли округу. Я увидел лицо отца. Он смотрел не на меня, а в тот верхний угол, где с минуты на минуту должно было проступить злополучное пятно. И я ушел через дымоход камина в гостиной. Немного повисел над улицей, потом отправился привычной дорогой до перекрестка. Вокруг не было ни души. Начинало светать. Дождь почти прекратился, но густой утренний туман полз, обволакивая дома и деревья. Я увидел знакомый почтовый ящик с фигуркой кузнеца, батут во дворе Джонсонов, каменную белку. Потом перед домом Чахимски повернул, пробрался через газон и увидел картину: старое соседское дерево, сломанное ночным ураганом, рухнуло в сад к старику. Завалив добрую треть шаткого забора, оно, падая, острым осколом снесло часть крыши и проломило в стене коптильни огромную брешь. Старик стоял рядом. Он только что открыл дверь ключом и понял, что опоздал. Кто-то другой проведал о проломе раньше него. Крюки под потолком пустовали. На посыпанном опилками земляном полу коптильни валялись недоеденные хвосты. Кемпински смотрел на них немигающими глазами и произнес почти шепотом: Sonofabitch!
