В Собрании надо было быть в семь, времени оставалось еще много, я сидел в салоне, листая «Курьер», а сверху, из-за приоткрытой двери комнаты на втором этаже доносился шорох надеваемых и снимаемых платьев, легкий, подобный шуму летнего дождя в высокой траве шелест шелка, органди, крепдешина, который не могли заглушить даже громкие Янкины шутки — меткие, хотя и дурацкие. Фотографии Бертельссона в красивых рамках красного дерева, которые панна Эстер по приезде расставила на буфете, теперь служили ей зеркальцами, в которые она смотрелась, подкрашивая губы помадой. На темных стенах Ратуши и башни Мариенкирхе плясало отражение свежих алых губ и открывающихся в улыбке белых зубов.
В залу Собрания мы вошли в самом начале восьмого. Отец в песочного цвета сюртуке с гвоздикой в петлице, мать в кружевном платье с отложным вестфальским воротником, Анджей в светлом сюртуке, я в темной паре от Мариани. Когда панна Эстер появилась в дверях, ее заметили все. Музыка смолкла. Танцы прекратились. Эрвин, который в тот вечер был распорядителем бала, подал ей руку и торжественно повел к подиуму, где расположился оркестр. «Спасибо за все, пан Эрвин, — она понизила голос, — но танцы-то зачем прерывать? Маэстро, — она махнула веером Эльснеру, который поклонился ей из-за пюпитра, — continuez[54]!» Издалека кланялись советник Мелерс в черном фраке и Зальцман.
Поминутно приглашаемая на вальс, она в перерывах между танцами развлекалась, вписывая шутливые пожелания в карнеты[55], потом, на секунду присев на кушетку, куда был брошен расписанный райскими птицами японский веер, перекидывалась парой слов с отцом или панной Далковской. Глядя, как в объятиях Эрвина она кружит по навощенному паркету, я вспомнил ту минуту, когда капли красного вина брызнули на белый шелк. Все, что случилось позднее, казалось мне нереальным, словно тогда, в тот момент, когда рюмка, выпав из белых пальцев, окропила платье красным вином, время остановилось и лишь теперь, в этой ярко освещенной зале, снова побежало вперед.
Около одиннадцати я увидел Яна. Приветствуя его, поднял руку. В чем дело — он притворился, что меня не замечает? Я протиснулся сквозь толпу. Ян стоял у колонны с рюмкой в руке. «Эй, ты меня не узнаешь?» Он пошатывался, воротничок рубашки расстегнут. Хотел отойти, но я схватил его за плечо. «Что с тобой? Хватит пить. Глупо». Он посмотрел на рюмку, потом на меня. В глазах неприязненный блеск? Я покачал головой: «Очухаешься, подойдем к панне Эстер. Она уже несколько раз про тебя спрашивала. Хочет поблагодарить за все. Ты должен с ней поздороваться». Он вырвался: «Отстань».
Глаза у него были потемневшие, влажные. Теперь он смотрел на панну Эстер, которую Эрвин с поклонами и улыбками как раз провожал с паркета. «Красивое платье, — пробормотал Ян. — Белое как снег». — «Красивое, — повторил я, внимательно к нему приглядываясь. — От Херсе». — «От Херсе? — Оркестр заиграл вальс, пары закружились. Ян поднял брови: — Значит, у Херсе шьют красивые платья». Я потряс его: «Что с тобой, черт подери?»
Он что-то ответил, не сводя глаз с панны Эстер, но музыканты ударили в тарелки, и грохот заглушил слова. Я наклонился: «Что, что?» Потащил его в вестибюль, под каменную аркаду. Он оглянулся на залу, где вальс сменился быстрым галопом, потом налил в рюмку вина: «Ей осталось самое большее шесть…» Я схватил его за локоть: «Что ты несешь?» Он лениво высвободился: «Ей осталось жить самое большее шесть месяцев. Керженцев сегодня утром сказал».
Холод в груди. Я прислонился к стене. Панна Эстер, положив руку в белой перчатке на плечо советника Мелерса, который с раскрасневшимся, сияющим лицом, моргая бесцветными ресницами, поблескивая перстнем на пальце, выкрикивал ей что-то в танце, кружила по зале, огибая колонны, небрежно задевая локтем букеты в греческих вазах, сбрасывая на пол гвоздики, вплетенные в развешанные повсюду гирлянды из еловых веток. «Керженцев тебе сказал?» Он только кивнул.
«Но ведь это еще может пройти». Он посмотрел на меня почти трезвым взглядом: «Может». Я, помолчав, спросил: «Она знает?» Он пожал плечами: «Это, кажется, знает». Острая боль в груди. Откуда-то из дальней дали долетела торопливая барабанная дробь. Шум крови в висках? Голоса? По знаку пана Эльснера к украшенному кессонами своду взмыли громкие фанфары труб. В глубине залы — стук? Ветер распахнул неплотно закрытую дверь на балкон. Холодное дуновение пронеслось по паркету. Заколыхались перья на шляпах. Танцующие, не останавливаясь, встревоженно озирались. Зазвенели, переливаясь, подвески хрустальной люстры. Что это? Хлопья на лице? Сейчас, в разгар лета? Легкие прикосновения? Снег? Я посмотрел наверх. Это смеющиеся девушки из Благотворительного общества, наряженные цыганками, осыпали нас с галереи золотыми и серебряными конфетти. Длинные пурпурные ленты серпантина. На паркете вздох облегчения и аплодисменты…
Прислонившись к стене, я смотрел в залу. Панна Эстер, вынырнув из толпы танцующих, шла прямо ко мне. Порозовевшие щеки, сверкание серег, белое платье с переливающейся вышивкой и кружевами, придерживаемое пальцами левой руки. Она поправила волосы: «Вы ведь мне не откажете, пан Александр, верно?»
Сердце бешено колотилось, когда мы ступили на паркет, блестящий, как поверхность замерзшего пруда. Мысли разбегались. Она танцевала с чуточку насмешливой улыбкой, забавно наклоняя голову, сдувая прядку со лба, я ощущал ее теплый запах, видел ее глаза, ресницы, нежную кожу на висках, держал ее руку в своей, крепко ее обнимал, меня охватила невольная радость оттого, что она так близко, опирается о мое плечо, смеющаяся, веселая, мы кружились на паркете, ловко, не задумываясь, лавируя между танцующими парами, глядя только друг на друга, она сказала что-то смешное, я попытался улыбнуться, но она лишь снисходительно покачала головой, наконец, собравшись с силами, я ответил шуткой на ее шутку, но через минуту, без предупреждения, она, будто подумав о чем-то далеком, выпустила из пальцев мою руку…
Стало быть, знает?
Она подошла к отцу. Удивленный и обрадованный, он протанцевал с ней несколько тактов под цыганский романс, потом она со смехом выскользнула из его рук и начала танцевать с Зальцманом, чтобы уже через минуту бросить и его, а потом, смешно вздернув плечи, словно удивляясь всему на свете, жадно перебирая в воздухе пальцами, подбежала к пану Дроздовичу…
И всех будто пробуждала ото сна. Когда она приближалась, в глазах загорались огоньки, сердце ускоряло бег, а она, кончиками пальцев приподняв платье, увлекала за собой доктора Яновского, который любезно кланялся, словно ему выпала честь танцевать с голландской королевой, а потом брала за руку и вела на середину паркета порозовевшего до корней волос счастливого советника Мелерса… Подошла к матери и, приобняв ее, легко, скорее радостно, чем бережно, завертела вокруг себя.
Зазвучала испанская музыка, панна Эстер подняла руки и, будто кастаньетами щелкая пальцами, стремительно закружилась, стук каблуков, шуршанье оборок. К ней присоединились панна Хирш и панна Далковская — руки над головой, закушенные губы, прищуренные глаза, белые зубы, смех! Пан Эльснер, подчиняясь арагонскому ритму, быстрее замахал дирижерской палочкой, сильнее ударили бубны, тарелки разразились серебристым каскадом звуков, виолончели ворчали все басовитее, ускоряя темп, у стен лаковые туфли отбивали ритм, сверкали перстни на аплодирующих руках, а Анджей стоял около окна и не мог оторвать от нее глаз.
