БРАНДМАЙОР (направляется к выходу и вдруг останавливается): Кстати, а как поживает лысая певица?
Общая тишина. Заминка.
Г-ЖА СМИТ: Причёска у неё осталась прежняя.
Обратная сторона сердолика
«…Пункт избрал я в Strada dei Sepolcri (улица Гробниц)… Декорацию сию я взял всю с натуры, не отступая нисколько и не прибавляя, стоя к городским воротам спиною, чтобы видеть часть Везувия, как главную причину, без чего похоже ли было бы на пожар?»
Рита закрыла тетрадку с заранее выписанными в неё отрывками писем Брюллова, касавшихся работы над центральным полотном его жизни, и ещё раз огляделась. Городские ворота, улица Гробниц – всё в наличии. Строения мало сходствуют с теми, что изображены на картине, а вернее сказать, совсем не сходствуют. У Брюллова на холсте – хаос, бедлам и кавардак. У него там огневое зарево, застилающее крыши домов, комья дыма, разруха, а на переднем плане – мятущиеся люди. Нынче же в Помпеях всё мирно, проштрафившийся Везувий горбится поодаль, как ученик, который устроил в классе ералаш, а теперь поставлен преподавателем в угол и от стыда старается ни на кого не смотреть. На улицах Помпей прибрано, здесь не слышно криков, туристы совершают свой неторопливый променад по очищенным от лавы мостовым. Времена, когда на город сыпались камни и пепел, кажутся такими далёкими, а то и вовсе былинными.
– Копыта гудят, – посетовал Хрофт. – Покемарить бы где-нибудь в тенёчке.
На берегу Неаполитанского залива летнее солнце пекло нещадно. Джим протянул Рите подтаявшее мороженое – единственное избавление от перегрева. С собой у них была вода в пластмассовых бутылочках, но она давно нагрелась до температуры парного молока; утолить ею жажду было так же сложно, как и зачерствелой хлебной горбушкой. Рита, держа эскимо двумя вытянутыми пальцами, лизнула его размягчившуюся, покрытую маленькими кратерами верхушку, похожую на изваянную из алебастра модель планеты Марс. С мороженого на мостовую закапало, Рита увеличила амплитуду слизывания, но эскимо всё равно растеклось у неё в руке прежде, чем она успела его доесть.
В Италию они прибыли два дня назад. В этой стране Рита бывала трижды, в своё время она показалась ей постной, как иноческая похлёбка, и чересчур эклектичной. Всё, что было намешано в этом бродившем на солнце горячем супе, отдавало безвкусицей, несмотря на засилье памятников, оставшихся от легендарной Римской империи с её неподражаемой антикой. Франция – куда лучше, там не так пресно. Но сейчас до зарезу нужно было именно в Италию. Рита уже репетировала разговор с отцом, намеревалась объяснить внезапный магнетизм, потянувший её на Апеннины, тоской по маме, которая неизвестно когда выберется из своего анклава. Представляла, как Семёнов разразится кашляющим хохотом:
– Хо-хо! Кхм! Мама! Только про маму ты и думала! Не пудри мне мозги, Ритусик, а то как будто я тебя не знаю… За сокровищами настропалилась?
К счастью, вранья не потребовалось. Семёнова срочно отправили на какие-то курсы повышения квалификации в Первопрестольную. Планировалось, что в отъезде он пробудет недели две. Проводив его в Пулково, Рита решила: её час настал! Вряд ли поездка в Италию займёт больше десяти дней. Отец, с которым условились созваниваться раз в два дня по мобильнику, ничего не узнает.
И Рита поехала. Если совсем точно – полетела. Из Питера «Боингом» в Рим, а оттуда уже действительно поехала – автобусом к восставшим от тысячелетней спячки Помпеям. В одиссею по самой удлинённой стране Европы вместе с ней отправились Хрофт и Джим. Асмуда не взяли, как ни просился: после пребывания во вражьем стане с ним сделалась нервная горячка, и психоневролог прописал ему, помимо транквилизаторов, месяц абсолютного покоя. Асмуд подчинился с крайним нежеланием.
И вот они в Италии. Перегон по голенищу полуострова-сапога, и – buon giorno, Неаполь! А там и до Помпей недалеко. Полдня посвятили рассматриванию отрытых из-под восьмиметрового слоя святилищ, рынков и палестр с восстановленными настенными росписями. Рита была в Помпеях впервые, а Хрофт и Джим вообще никогда не посещали государства Цезаря. Когда солнце вступило в зенит, Хрофт предложил сделать привал. Устроились под навесом-козырьком бывшего жилого дома. Рита снова развернула тетрадь.
– «Пункт избрал на улице Гробниц». Понятно, что в письме брату Брюллов говорит о пункте, с которого писал пейзаж для своей картины. Означает ли это, что капитал сокрыт там, а не где-нибудь в ином месте?
Джим обозрел окружавший их ландшафт.
– Город большой… За триста лет здесь столько всего накопали! Перво-наперво надо выяснить, какие улицы были освобождены от лавы в начале девятнадцатого века, когда Брюллов приезжал сюда на натуру. Их было меньше, чем сейчас. Это существенно ускорит наши поиски.
– Ни фига не ускорит! – заартачился Хрофт. – Клад могли спрятать древние помпейцы, ещё до извержения. Потом город накрыло лавой, а сокровища лежат себе и лежат. Может, они до сей поры ещё там, под камнями. – И он указал на ту часть города, которая не была раскопана и находилась под непроглядным пологом горных пород.
– Как же Волконская узнала о них?
– Из летописей! Были же у макаронников летописи? Какие-нибудь клинописные таблички, папирусы…
– Это называлось хроники, – сказала Рита. Сказала не в порядке полемики, а ради восторжествования истины. – И писали их на пергаменте. Но в целом я с тобой согласна: во времена Волконской клад мог быть законсервирован под лавой. Просто у неё были неоспоримые доказательства его существования. Их она и передала сперва Веневитинову, а после – Пушкину.
– И Брюллову, – дополнил Джим, тоже любивший истину. – В противном случае, как он мог зашифровать месторасположение клада в своей картине?
– Брюллову, кажется, отводилась всего лишь роль картографа. Но где деньги лежат, он, конечно, знал… А мы не знаем.
– Мало сведений.
– Покажи-ка мне ещё этот перстень, – повернулся Хрофт к Рите.
Она передала ему кольцо с сердоликом, полученное от Анастасии Иннокентьевны. Оно было уже не раз осмотрено со всех сторон, но даже Калитвинцев не сумел отыскать на нём ничего такого, что подсказало бы, как разгадать загадку Пушкина, Волконской и Брюллова.
