Глава 1. МЕЖДУНАРОДНЫЙ ЗАГОВОР: ПРИЧИНЫ И ОРГАНИЗАТОРЫ
Энергичное вмешательство Клинтона и Гельмута Коля в «русские дела»
Субъективно-психологические моменты, способствовавшие высокому уровню иностранного воздействия на правителя
Ельцин, как это отмечают многие наблюдатели, был болезненно-подозрительным человеком, причем в таких крайних формах, что это вызывало порой некоторые сомнения в его умении строить логические конструкции в политической борьбе, с ее неизбежными альянсами и компромиссами. Пример этого — его упорное нежелание в роковой для нас всех час — 19 августа — не упоминать в тексте нашего «Обращения» имени президента Горбачева, заявления: «Я не хочу быть его спасителем», в то время, как имя Горбачева нам было необходимо как знамя борьбы с путчистами. Тень подозрения, павшая на любого одаренного и преданного ему человека в личной к нему нелояльности, вызывало у него немедленное желание избавиться от него навсегда. Некоторая доля самостоятельности при этом как раз и рассматривалась как «нелояльность». Это, кстати, очень осложняло мою работу с ним еще с первых наших совместных шагов, с мая 1990 года. А когда мы дружно подавили августовский мятеж и Ельцин вручил мне «Удостоверение» за № 2, как человеку, внесшему наибольший вклад в эту нашу победу, а я, в свою очередь, подписал «Удостоверение за № 1» и вручил его Ельцину, — многие, знающие президента, искренне удивлялись тому, «насколько затянулась эра наших хороших взаимоотношений». Конечно, близкими эти отношения не могли быть — это была совместная, тяжелая работа ради Отечества, с коварно-хитрым, хотя и не очень способным и подготовленным к большой государственной деятельности, человеком. Ему надо было помогать. Я и помогал. Возможно, внутренне президент и сам осознавал, что попал на орбиту власти в силу стечения множества исторических и иных обстоятельств, далеко не по заслугам и способностям. Отсюда — определенный, иногда проскальзывающий внешне, элемент комплекса неполноценности, возмещаемый сознательной жестокостью в отношении к людям (в том числе и к соратникам) «не угодившим» (порой — в мелочах); во властных требованиях (буквально!) «относиться к нему с величайшим почтением», болезненная тяга к торжественным церемониальным (царистским) играм и атрибутике и т.д.
Другая «болезнь» — это неприкрытое поклонение Западу, восхищенное преклонение перед высказанными их представителями, порой, весьма банальных истин. Я сталкивался с этой стороной президентского мышления часто, и когда Ельцин с почтительным придыханием говорил о нечто таком, «которое» я не мог не знать, десятилетиями занимаясь Западом, — я терялся, не зная, как реагировать: согласиться, словом или, как принято, одобрительно «кивать» — я не мог бесполезно возражать — уже не хотел, зная, что у собеседника испортится настроение.
Возможно, в связи с этой страстью, но в основе своей продолжение линии Горбачева на бесконечные уступки за счет России, в некоторых российских печатных изданиях, в разное время, высказывалась версия, что Ельцин являлся агентом иностранных спецслужб (как Ленин, Горбачев и др.). По мнению авторов версии, в противном случае невозможно понять ни его внутреннюю, ни внешнюю политику, направленную на откровенное подчинение России интересам западных стран.
Я считаю такую точку зрения абсурдной, конечно, никаким «тайным агентом» иностранных спецслужб Ельцин не был (как и Горбачев, тем более Ленин). Его отношения с политической верхушкой США, как мне представляется, были иными: Ельцину внушили (прежде всего его неформальные соратники), что единственная возможность политически уцелеть в той сложнейшей обстановке (1990—1991 годы) — это «согласование» своих действий с высшими правительственными кругами Америки (отчасти — ФРГ). Этого было несложно добиться, учитывая, что, как я отмечал, Ельцин буквально преклонялся перед Западом, гордился тем, что его там «принимали», «дружбой» с Клинтоном, Г. Колем (который ранее не менее «горячо дружил с Горбачевым»).
