Я настежь распахнул окно. Кругом царило спокойствие. В воздухе, как всегда, когда наступала осень, чувствовалась услада. «Хуан сказал, чтобы вы позвонили дону Ипполиту и как можно скорее явились в казарму». – «Ты разговаривал с дядей?» – «Нет, ему звонила твоя мать». Сердце сильно билось у меня в груди, ладони вспотели. «Поторопись. Твоя мать и священник уже, должно быть, ждут тебя». – «Но как я туда доберусь?» Казарма жандармов располагалась около станции. В тот момент это расстояние казалось мне непреодолимым препятствием. «Я привез тебе новый «гуцци». Он стоит возле дома». Лубис взял у меня листовку. «Не вздумай ехать туда с этим, – добавил он с улыбкой. – Не волнуйся, Давид. Думаю, сегодня вечером мы сможем с тобой вместе выпить кофе в ресторане на площади». – «Не знаю, удастся ли мне сохранять спокойствие», – сказал я. Мы спустились по лестнице и вышли на улицу.
«Не люблю доносов», – сказал лейтенант. Он был очень молод, крохотные очки придавали ему интеллигентный вид. «Уже почти тридцать лет, как закончилась война, и некоторые полицейские процедуры, на мой взгляд, сейчас совсем не к месту, – продолжил он. – Я стараюсь придерживаться христианских заповедей». Его произношение не оставляло никаких сомнений относительно его кастильского происхождения. «Я рад слышать это от вас, – сказал ему дон Ипполит, приходской священник. – Кроме того, в данном случае донос не имеет никаких оснований. Утверждать, что этот юноша ответствен за сегодняшние инциденты, – полная чушь. Ужасная глупость». Слово взяла моя мать: «Я знаю, что он должен был играть на аккордеоне. Ну и что? Это был никакой не бойкот, просто ему не нравится быть аккордеонистом. И виноват во всем его отец. Он заставлял его играть еще с детства, и, конечно, теперь мальчику исполнилось семнадцать лет, и он начинает бунтовать».
На столе перед лейтенантом лежала какая-то бумага. Прежде чем вновь заговорить, он бросил на нее взгляд. «Как бы то ни было, есть один пункт, который я хотел бы прояснить, – сказал он. Мы все смотрели на него. – Похоже, Давид был замешан в деле с порнографическими журналами, и его за это исключили из колледжа». Я заметил, что рядом с бумагой лежала листовка вроде той, что мне показывал Лубис. Священник рассмеялся. Он даже захлопал в ладоши, а потом воскликнул: «Вот этого только и не хватало!» И далее на таком же правильном испанском, как у лейтенанта, сначала он изложил то, что произошло с тем самым журналом, а затем перешел к перечислению моих многочисленных достоинств. «Скажу вам со всей определенностью, лейтенант. Давид просто образцовый юноша», – заключил он.
Лейтенант сдержанно улыбнулся. «Но есть и другое дело. Дядя этого парня, Хуан Имас». В руке у него теперь была другая бумага. «Похоже, когда он живет здесь, то часто ездит во Францию. Практически каждую неделю. И есть сведения, что он встречается с людьми, которые пытаются выступать против государства». Священник резко встал: «Боже мой! Какой вздор! Позвольте мне сказать вам, что вы плохо информированы. Хуан ездит в Биарриц совсем не по этой причине. Вы не возражаете, если мы поговорим наедине?»
Пару минут они о чем-то говорили в углу кабинета. Когда они вернулись, лейтенант улыбался несколько натянутой улыбкой. «Вы хорошо сделали, что женились молодым», – сказал ему священник. «Благодарю вас за сотрудничество. Можете идти», – положил конец разборкам лейтенант.
Я отправился в обратный путь на своем новом «гуцци», и всю дорогу у меня в голове вертелась одна мысль: кто мог на меня донести. Я был удивлен, убедившись в том, каким длинным оказался список подозреваемых. Берлино, без сомнения, был одним из них. Тереза тоже; особенно Тереза. Человек, способный вложить мне в руки тетрадь с гориллой, прекрасно мог бы сделать это, поняв, что остался в дураках. Но был там еще и Грегорио, который, вне всякого сомнения, ненавидел меня с того самого момента, как узнал о моих отношениях с Терезой, и хотел отомстить. И почему бы там не быть Мартину, которого я однажды подвел в очень важной для него ситуации? Я пришел в отчаяние: колесо времени ставило меня перед лицом все более печальной реальности. Списки расстрелянных и стукачей вместо списков любимых людей.
Я подъезжал к Обабе. Шум мотора мотоцикла не помешал мне услышать взрыв ракеты. И сразу же за первым – второй. А через несколько секунд – третий. Впервые за долгое время эти три выстрела порадовали меня. Я сказал себе, что не должен позволять мрачным мыслям овладевать мною. Что колесо времени сумеет доставить мне и счастливые дни. В небе разорвались еще несколько ракет, я поехал быстрее.
«Я говорила с доном Ипполитом, – сказала мне мама дома. Я принял душ и надел чистую одежду. – У тебя было очень. трудное время, и перед началом занятий в университете тебе пошла бы на пользу помощь психолога. Если хочешь, я могу позвонить тому, который был у вас в колледже». – «Как ты меня находишь?» – спросил я, глядя на себя в зеркало мастерской. «Очень красивым», – ответила она. «Не хватает только шляпы. Завтра же привезу ее из Ируайна», – «Какую шляпу? Хуана? Ковбойскую?» – «Завтра увидишь». Мама направилась к двери. «Так что ты скажешь мне по поводу психолога? Пойдешь к нему?» – «Даже не думай. Я чувствую себя лучше, чем когда-либо». Я произнес это с полной убежденностью. «Как хочешь, – согласилась она. – А по поводу отца не волнуйся. Я говорила с ним по телефону. Он больше не будет тебя беспокоить из-за аккордеона». – «Мама, я хочу уехать, – сказал я ей. – Поищу студенческую квартиру в Сан-Себастьяне и останусь там, пока буду учиться на ВТКЭ. Часто буду приезжать домой. Ты тоже будешь меня навещать». Мама помолчала. «Как хочешь, Давид», – повторила она наконец.
На площади заиграл оркестр. «Что ты собираешься делать, хочешь поужинать или предпочитаешь отправиться на праздник?» – немного грустно спросила меня мама. Ей не так-то просто было принять мое решение. «Сегодня я одна, – продолжала она. – Анхель останется в гостинице. Ты же знаешь, утром с Ускудуном, днем с Ускудуном и вечером с Ускудуном». Я сказал, что поужинаю с ней и потом мы вместе пойдем на праздник.
У меня было впечатление, что теперь я люблю ее как-то иначе. В какой-то степени я сочувствовал ей, потому что в определенный момент, в молодости, ее сердце обмануло ее, толкнув в объятия человека, способного убить или предать ближнего; но в то же время я восхищался ею за то, что она не позволила сломить себя. Она продолжала оставаться сама себе хозяйкой.
Мы начали накрывать стол к ужину. «Это правда – то, что рассказал дон Ипполит лейтенанту?» – спросил я ее. «А что он ему рассказал?» – «Думаю, ты знаешь». Она сказала, что не знает. «Зачем дядя так часто ездит в Биарриц? Танцевать с туристками из Парижа?» – «Хуан никогда не любил танцевать», – очень серьезно ответила она мне. «Ты уверена?» – «Спроси у него сам. Я должна позвонить ему, сказать, что ты дома». – «Что ж, так и сделаю! Спрошу у него прямо сейчас!»
Но я не смог спросить его об этом. Едва я услышал по телефону его голос, счастливый оттого, что меня оставили на свободе, как разволновался настолько что был не в состоянии произнести ни одного слова.
Первый американец Обабы
В те времена, когда дон Педро вернулся с Аляски и построил гостиницу, он был очень полным мужчин ной, и поговаривали, что он каждый день взвешивается на новомодных весах, которые привез из Франции! «Это, похоже, первое, что он делает каждое утро, – рассказывали жители Обабы, не слишком привычные к таким манерам. – А взвесившись, берет карандаш и записывает на стене, что показывают весы». Эти рассказы были недалеки от истины. Когда в 1936 году разразилась гражданская война, солдаты, обыскивая гостиницу, обнаружили, что ванная комната полна чисел, близких к ста двадцати: 121; 119,4; 122,7… В некоторых местах цифр было так много, что они образовывали на стене серые пятна.
