— Тогда завтра. Займусь этим с самого утра.
— Завтра мы выезжаем с поликлиникой.
— Неужели вы не отменили выезд? — воскликнул я. — Не разумнее ли его отложить? В теперешних обстоятельствах…
— О нет. Нет, Фрэнк, это невозможно, — печально произнесла она. — Для нас это слишком важно, министр рассчитывает… Нет, отменять уже поздно.
— Ладно, я участвовать не буду, — зло сказал я. — Я его повезу.
Это не было просьбой; она отлично поняла мою интонацию. И слишком удивилась, чтобы возражать.
Техого внимал нашей беседе, не вмешиваясь. Говорить он пока не мог из-за слабости и болей, но, когда доктор Нгема обращалась к нему, он кивал или качал головой. Да, ему удобно. Да, голова болит. Нет, судно ему не требуется.
— Попозже, когда он немного окрепнет, попытайтесь его разговорить, — сказала мне доктор Нгема. Точнее, прошептала на ухо в ординаторской. — Попытайтесь выяснить, что с ним такое стряслось.
В ее голосе звучало беспокойство, но я чувствовал: ей самой вовсе не хочется его расспрашивать. Она была рада переложить это деликатное дело на меня. Но со мной Техого говорить отказывался. Обессиленный раной, одурманенный морфием, он все же не забывал о своей обиде. Каждый раз, когда я к нему обращался, он демонстративно поднимал брови и тут же отводил взгляд.
Я делал вид, что ничего не замечаю. Он по-прежнему оставался моим пленником-пациентом, прикованным к кровати. Ноги и одну руку я ему развязал, но наручники, как и прежде, позвякивали при каждом его движении. Он отлично видел и наручники, и солдата в углу.
Часового сменили. Новый караульный явно нервничал. Сидел весь скукожившись, зажав винтовку между коленями. Наблюдал. Этот солдат относился к своему заданию серьезно, его не соблазняли кофе и дартс в ординаторской. Когда я входил в палату или направлялся к двери, он непременно провожал меня взглядом.
Техого разрешили есть, но только жидкую пищу — трубка ободрала ему горло. В тот день я дважды приносил суп на подносе и сам кормил Техого с ложки. Его рот послушно разевался, но глаза смотрели куда угодно, лишь бы не на меня. Все мои заботы он сносил с остервенелой пассивностью. Вел себя кротко, но я отчетливо ощущал, какие в нем на самом деле кипят тайные страсти.
Он не мог самостоятельно мочиться — требовалась моя помощь. Устроившись рядышком с ним, точно старый друг, я обнимал его за плечи, поддерживая в сидячем положении. Чтобы скрыть унижение, он жмурил глаза. Точно так же он жмурился позднее, когда я его мыл. Я очищал его тело планомерно, участок за участком, точно мы оба были машинами. Впрочем, когда-когда, а в тот момент в наших действиях не было ничего машинального.
Я с ним не разговаривал. Даже о том, что интересовало доктора Нгему, хотя я тоже хотел бы услышать, что он ответит. Лишь однажды я обронил несколько слов, наклонившись к самому его уху.
— Техого, я же тебе сказал, что не ты мой враг, — проговорил я. — Разве я стал бы так ухаживать за врагом?
Солдат резко вскинул голову: какой, дескать, вредоносной информацией тут исподтишка обмениваются? Но в лице Техого не дрогнул ни один мускул. Он не желал ничего мне открывать.
Тот вечер я впоследствии стал называть про себя последним, прощальным. Но протекал он по обычному распорядку. Ничто в нем не было отмечено печатью рока, и потому вспомнить его подробности совершенно невозможно. Вечер ничем не отличался от множества прочих вечеров — от всех вечеров, которые я проводил в больнице, попусту тратя свою жизнь. Помню лишь, что дежурство меня измотало; измотало диспропорционально, слишком сильно по сравнению с затраченной на него энергией. Поэтому, сдав смену Лоуренсу, я не стал задерживаться в главном корпусе. В конце концов, тревожиться было не о чем. Наутро я отвезу Техого в другую больницу.
— У вас все готово к завтрашнему дню, Фрэнк? — бодро поинтересовался Лоуренс.
— К завтрашнему?.. Увы, Лоуренс, я не смогу участвовать в выезде. Мне нужно везти Техого.
— Именно завтра? Почему? Разве он не может денек подождать?
— Нет. Мне очень жаль, но ничего не получится.
— Да-да, разумеется. Разумеется. Не берите в голову. Я вообще-то и не рассчитывал, что вы пожелаете участвовать.
Были ли сказаны именно эти фразы? Да и говорили ли мы вообще об этом? Не знаю. Возможно, я что-то домыслил задним числом. Неприятно, что после всех глубокомысленных фраз финальные реплики растворились в тумане банальностей.
Итак, я помню — или внушил себе, будто помню, — что в последний раз, когда я видел Лоуренса, он немного дулся, точно капризный ребенок. Делал вид, что ничуть не задет, а сам изнывал, вновь уязвленный в самое сердце. Я опять его подвел — оправдал его худшие предчувствия. Выходя в коридор, я крикнул ему:
— Доброй ночи, Лоуренс!
Но он точно и не услышал — демонстративно деловито рылся в шкафу с бинтами. В пустом коридоре его имя отдалось тихим, зловещим эхом.
Наутро он исчез. Вместе с солдатом и Техого. Унесли даже кровать, чтобы не терять время на возню с наручниками.
XVIII
Я встал очень рано, по будильнику. Когда я вышел на улицу, едва-едва рассвело. Ступив на тропинку, я увидел в тусклом утреннем свете, что у главного входа суетятся люди.
Доктор Нгема встретила меня в дверях. Ее лицо застыло, как деревянная маска; губы не слушались. Сделав над собой усилие, она выговорила:
— Исчезли. Они исчезли.
— Кто? О ком вы?
Ответ я знал наперед, но, лишь войдя в опустевшую палату, уяснил, что именно стряслось. Да и то не сразу — долго стоял и созерцал пустой, прямоугольный, выделявшийся своей относительной чистотой участок пола, словно шифрованное письмо, которое я со временем разгадаю.
Через несколько минут я присоединился к тем, кто бесцельно бродил по коридорам. В наших передвижениях не было ни горячечной суетливости, ни целенаправленности. Все были в шоке. Просто в голове не укладывалось, что три человека и одна кровать могут за ночь исчезнуть. Бесшумно, не оставив следов. Словно какая-то исполинская рука сгребла их и унесла за облака.
Как это произошло? Сколько было пришельцев, чем они были вооружены? Въехали ли они через главные ворота, как добропорядочные посетители, или перелезли через стену, как наемные убийцы? Как знать. На эти вопросы мне никогда уже не найти ответа. Ведь все случилось, пока я был, считайте, в другой стране. Пока я спал.
А Лоуренс? Зачем они прихватили его с собой? Чего он такого натворил, чтобы его понадобилось убрать? Это ясно и без очевидцев: Лоуренс наверняка преградил им путь, встал между Техого и врагами. «Извините, его нельзя увозить, он мой пациент. Я обязан его оберегать». Долг, честь, обязательства — все те слова, ради которых жил Лоуренс. Ради них он и умер.
В ту ночь мог дежурить кто угодно, любой врач. Например, я. И тогда развязка наверняка была бы иной. Я, как и большинство людей на свете, живу не ради слова «долг». Вскоре выяснилось, что солдата никто не похищал — он просто пустился наутек, завидев пришельцев. Спустя несколько часов он приковылял из буша, пристыженно волоча за собой винтовку. Отыскалась и кровать — точнее, груда ее обломков в зарослях бурьяна. Недоставало только одной из спинок — той самой, к которой был прикован Техого.
