Он смолчал — вероятно, полагал, что ответ очевиден.
— Это реанимационное отделение, — процедила доктор Нгема. — Сюда закрыт вход всем, кроме медицинского персонала.
— Обратитесь к нашему полковнику.
— Не смейте его приковывать. Мы больше не живем в полицейском государстве. Зачем вы это сделали?
— Есть опасность.
— Опасность? — И она обвела взглядом комнату, точно пресловутая опасность каким-то образом воплотилась в материальной форме: опасность — длина такая-то, вес такой-то — прячется под кроватью. — Я буду жаловаться. Вы не имеете права так с ним обходиться. Я сообщу куда следует.
Но если она действительно пожаловалась или сообщила куда следует, это ничем не кончилось: ни серебристые наручники, ни часовой никуда не исчезли. Правда, последний спустя некоторое время перебрался ко мне в ординаторскую. Вероятно, там ему было веселее. Можно было варить кофе, играть в дартс — какое-никакое занятие. Честно говоря, я и сам был рад присутствию часового. Точнее, тому, что он вооружен. После вчерашнего разговора с доктором Нгемой меня не оставлял страх.
Солдат сидел со скучающим видом — похоже, сам не верил в опасность, о которой толковал. Он не сопровождал меня, когда я ходил в палату. Должно быть, солдату казалось, что неусыпная забота о пациентах — в моем характере, но это был первый случай в моей жизни, когда я так напряженно размышлял над сугубо медицинской проблемой.
Поначалу Техого лежал совершенно неподвижно, точно покойник, выставленный для прощания в гробу. Его поза изменялась лишь тогда, когда его перекладывали. Для профилактики пролежней мне приходилось каждые два часа переворачивать Техого на другой бок. Когда я подхватывал его под мышки, наши лица сближались, и я чувствовал его прогорклое дыхание — дурной запах, поднимающийся из пустого желудка. Тело у него было потное, горячее, обмякшее.
Мне приходилось все за него делать. Пища и воздух поступали в его организм по пластиковым трубкам. Я должен был следить за аппаратом искусственного дыхания и за капельницей. Каждые два часа колоть морфий. Несколько раз мне пришлось опорожнять мешок мочеприемника. Потом пациент обделался — пришлось обмыть его и сменить простыни. Все эти необходимые процедуры входили в обычные обязанности Техого; но для меня они были внове. Вплоть до того дня я ни разу не прикасался к телу Техого. Теперь же я был вынужден ухаживать за ним, точно за самым близким человеком. В аллегорической притче эта работа смирила бы мою гордость, но то была реальная жизнь, банальная, странная и нервирующая одновременно, и ничего похожего на смирение я не испытал.
Постепенно его состояние стало улучшаться. К полудню пульс и давление приблизились к норме. Позднее, зайдя перевернуть Техого, я обнаружил, что он сам изменил позу. Совсем ненамного — чуть-чуть пошевелил руками и ступнями, но то был бесспорный признак возвращения к жизни.
Да, он зашевелился. Подергивались мускулы, по телу пробегала дрожь. К вечеру он начал корчиться и жестикулировать, не приходя в сознание.
Чтобы он не оборвал трубки, я нарезал фланелевую тряпку полосками и привязал его к кровати. Эти путы на его ногах и свободной руке казались злой пародией на реальные наручники. Он был одновременно пациентом и пленником, точно так же как я — его врачом и виновником его бед.
Совесть, совесть… Мне не сиделось на месте. Я мерил шагами коридор. Иногда в палату Техого заглядывали и другие врачи. Доктор Нгема, Сантандеры, все взволнованные, напуганные. Но их тревога была вызвана недоумением; я же все понимал слишком хорошо.
Не заходил только Лоуренс. Я ждал его весь день — хотя бы потому, что врачебный долг был для него вроде бессознательного желания творить добро. Но он появился лишь вечером, к началу своего дежурства. Сказал, что сидел в нашей комнате — составлял план работы мобильной поликлиники.
О выезде поликлиники я напрочь забыл. Но, предположил я, в этих обстоятельствах его наверняка отменят.
— Нет-нет, — горячо возразил Лоуренс. — Я говорил сегодня с доктором Нгемой. Она сказала, что все остается в силе.
— Но как же Техого?
— Ну-у… конечно, дело серьезное… Но, Фрэнк, жизнь продолжается. Не мне вам об этом напоминать.
И я осознал, что в нашей больнице впервые появился пациент, на которого Лоуренсу плевать. Конечно, Лоуренс был расстроен и потрясен случившимся, но госпитализация Техого была для него лишь помехой, ведь срывался его собственный, куда более масштабный замысел.
К чему мы пришли? Привычный мир перевернулся вверх тормашками. Фельдшер стал пациентом. Самоотверженный, добросердечный молодой врач думает только о себе, а я, нигилист и скептик, готов был бы молиться, если бы надеялся, что это поможет.
Возможно, из этого следует какая-то мораль. Но какая?
Я нервно слонялся по ординаторской, хотя время моего дежурства истекло, а тело сковывала усталость.
— Идите-ка поспите, — сказал наконец Лоуренс. — Вид у вас измученный.
— Скоро пойду. Вот еще подожду немного.
— Чего вы ждете?
— Сам не знаю.
Он окинул меня испытующим взглядом.
— Я думал, Техого вам несимпатичен, — заметил он.
— Да, несимпатичен. Но я не желаю ему смерти.
— Помните, что вы мне однажды сказали? «В медицине нет места символам».
— А это тут при чем? Для меня Техого не символ.
— Вы уверены?
Утром Техого очнулся. Остановил на мне взгляд. Глаза холодные, влажно блестящие, немигающие. Я увидел в них свое отражение — две фигурки. Тут Техого уставился на пол.
В тот день должна была дежурить Клаудия Сантандер, но я вызвался ее подменить. Она растерялась.
— Нет, нет, — твердила она. — Завтра поликлиника. Не хочу работать завтра.
— Никто вас не обязывает. Я не меняюсь с вами дежурством. Просто хочу поработать сегодня, никакого обмена, никаких обязательств.
Она так ничего и не поняла, но в итоге смирилась. Итак, весь следующий день я опять ухаживал за Техого. Пришла доктор Нгема, отключила аппарат искусственного дыхания, убрала капельницу. Симптомы быстрого выздоровления были налицо. Но пулю все равно следовало извлечь.
— Подождем день-два и сделаем операцию, — сказала доктор Нгема. — Пусть его состояние стабилизируется. Как по-вашему, Фрэнк?
— Я считаю, что его следует отвезти в ту больницу.
— Но, я уверена, мы сможем решить его проблему здесь… Ему уже гораздо лучше.
Ей требовалось, чтобы я одобрил ее план; но я не хотел, чтобы Техого оставался здесь. Чем дальше он окажется, тем лучше. Иначе они не смогут за ним приехать.
— Я настаиваю на своем мнении, — сказал я. — Давайте я его отвезу.
— Что ж… Хорошо, — произнесла она, растерянно моргая. — Но сейчас он слишком слаб.
