Против того, что земля — это земля, а небо — небо, и ничего больше. Против установленных природой границ. Против необходимости, из-за которой я всегда я.
Никакая рука не поднимет сто, и Бальтазара мучит икота. Он чешет грудь, засовывая пальцы под расстегнутую рубаху, а на плечи накинул кожух: ночь прозрачна и холодна.
Всеобщее презрение деревни Погиры легко объяснимо: вот человек, который не знает, чего хочет. Он осложняет себе жизнь, путается — быть может, лишь затем, чтобы не остаться один на один с тревогой без формы и имени. А ведь вполне возможно, что с начала мира его ждало предназначение, которое только он мог выполнить — но не выполнил, и на том месте, где должен был вырасти дуб, остался воздух с едва различимыми контурами ветвей.
Он сползает с края ямы вниз, садится на корточки, подставляет кружку под трубку и пьет. В лесной чаще слышится плач терзаемой птицы. И опять тишина, потрескивает огонь. Небо уже бледнеет, по его темной стороне прочертила линию падающая звезда.
— Убить.
— Не знаю.
LVII
Бекас — серая молния. Взметнувшись, он делает несколько зигзагов низко над землей и лишь затем выправляет полет. Трудно сказать, почему кажется, что изобретение ружья давно предусмотрено вселенским порядком. Каро дрожал с поднятой передней лапой, Ромуальд выстрелил и убил птицу. Томаш не успел даже вскинуть ружье.
Все это происходило на мокром лугу, где под травой виднелась поверхность красной от ржавчины воды. Влага приятно холодила ноги, защищенные от острых стеблей и гадюк онучами и лаптями. Утреннее солнце играло в каплях росы. Они шли гуськом за собакой. Охотиться собирались вчетвером, но Дионизий отговорился, поэтому пошли только Ромуальд, Томаш и Виктор.
Быть может, когда-то здесь было озеро, но на его бывшем дне теперь раскинулись луга с острой осокой, а дальше, перед ними — торфяник, кочки, поросшие карликовыми сосенками, тут и там заросли спутанного лозняка. Поравнявшись с первыми деревцами, Томаш вдохнул знакомый запах. Торфяник — это царство запахов. Из мха здесь торчат кустики багуна Ledum palustre с узкими кожистыми листьями, в тепле насыщенного паром воздуха созревают голубые ягоды пьяники — большие, как голубиные яйца. Вкус у них освежающий, но много есть не стоит — закружится голова. Впрочем, неизвестно, от них или от долгого вдыхания ароматов. Молодые тетерева под руководством матери находят здесь достаточно пищи, а петухи, проводящие лето в одиночестве, забираются в заросли линять — некоторое время им едва хватает сил, чтобы летать.
Ищи. Каро, ищи!
Каро описывал круги, мелькала его белая шерсть с рыжими пятнами; он вилял хвостом и время от времени вопросительно на них оглядывался. Ромуальд в холщовом френче, опоясанный патронташем, с сеткой для дичи через плечо показывал ему рукой направление. Виктор тащил свою большую кожаную сумку с принадлежностями для пистонки.
Томаш пришел в Боркуны как ни в чем не бывало и, здороваясь с Барбаркой, сделал вид, будто его тогда в бричке не было. Потом, когда они уже шагали одни, Ромуальд, будто невзначай, спросил:
— А что тетя? Не собирается приехать?
Томаш опешил. Почему Ромуальд притворяется?
Но он чувствовал, что запутается, если будет вдаваться в подробности.
— Я не знаю. Кажется, сейчас занята.
Вот и весь разговор о ней. С выставленным вперед стволом Томаш всматривался в беготню Каро, полностью сосредоточившись на том, что произойдет, и тревожась. Ему уже давно не давало покоя, что он до сих пор не подстрелил ни одной птицы на лету. Утки-подлетки не в счет — он пальнул тогда в их гущу одновременно с Ромуальдом. Самое время попасть хотя бы в одну — тетерева были испытанием. Первый сегодняшний трофей — тот бекас — лишь усилил его напряжение, ибо способность водить стволом за движущейся целью, прикидывать, сколько до нее метров, и все это в течение секунды, казалась ему недостижимой. Если бы он по крайней мере взял того бекаса на мушку, но где там — все случилось слишком быстро. Не успела судорога отпустить его сжавшееся горло, как Каро уже нес убитую птицу.
— Они сейчас крепко сидят, — сказал Ромуальд, — собака может носом ткнуть. Ты, Томаш, не оглядывайся.
Они по колено проваливались в мох.
— О, вон там они могут быть.
Но тетеревов не было, и они все дальше углублялись в торфяник, а Каро свешивал язык, потом прятал его и снова принимался за работу.
Да, хуже всего, когда человек не ожидает. Сначала он напрягает внимание и к каждому кустику приближается с осторожностью, затем немного забывает о цели: его захватывает сам ритм шагов, и лозняки — вроде тех, что напротив, — кажутся лишь частью пейзажа, которая сейчас останется позади. И именно тогда, как назло…
На мгновение они потеряли Каро из виду. Внезапно Томаш был поражен, оглушен осколками взорвавшего воздух звука: треск, мир рвется на части, паника, огонь, кровь приливает к лицу, взор туманится, руки трясутся. Они. Они. Так близко, что в суматохе хлопающих крыльев он видел их вытянутые шеи и клювы как у куриц. Он прицелился — собственно, и не целился даже, а просто в спешке потянул за спуск, лишь бы выстрелить, веря в какое — то чудо. Одновременно рядом неуклюже наводил ствол ссутулившийся Виктор. Томаш слышал его выстрел. Его собственный тетерев летел дальше, а другой, перед Виктором, упал. Пес бросался из стороны в сторону, не зная, чьего тетерева хватать в зубы: Виктора или Ромуальда.
Выбрасывая пустую гильзу, Томаш старался переносить поражение мужественно, но ясное небо затянулось трауром, сердце билось сильно, будто после испуга. Он думал (если у него вообще было время о чем-либо подумать), что попадет чудом, что ему это причитается — что ж, сам виноват, в другой раз будь умнее.
Виктор стучал шомполом, заряжая свою развалину.
— Гы до гиг еггё догегёмся (то есть: мы до них еще доберемся), — сказал он тактично, давая понять, что не стоит переживать из-за одного промаха.
Вскоре мрачность Томаша, еще более мучительная из-за того, что приходилось держать фасон, прошла. Будущее манило. Теперь спокойствие, прежде всего спокойствие. Со всех сторон их окружали болезненные седые сосенки, с нижних ветвей которых свисали бородатые лишайники. Ромуальд, наблюдавший за движениями Каро, поднял палец.
— Есть, учуял.
Пес застыл с торчащим вверх хвостом. Они подходили широкими шагами, с ружьями наизготовку. В Томаше билась мольба о помощи.
— Пиль![89]
Каро двинулся вперед, но вновь застыл, гипнотически глядя в одну точку.
