— Избитая фраза, что немцы народ дисциплинированный, но так и есть — после того, как им был отдан приказ о капитуляции, они сложили оружие и организованно, в батальонных колоннах, под командой своих офицеров, пошли в плен.
Конечно, были исключения, и после мая 45-го года постреливали в наших краях, но в основном бывшие вояки вермахта сразу смирились с судьбой и своим поражением. Запомнилось, как два наши офицера рассказывали, что видели, как по Данцигу проходила колонна пленных, и немецкие женщины, стоя на тротуарах, приветствовали их радостными криками. Офицеры удивились, чего они так веселятся, и спросили у одной из женщин: «Почему вы так радуетесь?», на что услышали: «Подождите, пройдет еще 20 лет, и Германия себя покажет!»
Каким было наше отношение к сдающимся? В 45-м никто пленных уже не трогал. Если на Нареве мне пришлось своими глазами увидеть, как наш Т-34 врезается на полной скорости в марширующую колонну пленных и давит всех без жалости, то в 45-м мы пленных не убивали.
Только поляки из Войска Польского продолжали бесчинствовать без разбора. И когда в том же Данциге поляки ни с кем не церемонились, пленных расстреливали и на наших глазах выбрасывали гражданских немцев из окон верхних этажей зданий, мы сразу заступались, а поляки с возмущением кричали нам в ответ: «Кого вы жалеете!? Они же вашу страну всю разрушили!», а мы им говорили, что мы ведь не фашисты и нельзя уподобляться зверям…
Весной 45-го происходили непривычные для нас события. На дороге стоит баррикада, листы шифера сложены на высоту три метра, оборону держит «фольксштурм». Земля по обе стороны дороги затоплена водой. Наш офицер, кажется, это был Титов, пошел парламентером к баррикаде и привел с собой 28 немецких мальчишек с оружием, все 1929 года рождения, среди них несколько раненых.
Молодые пацаны, все как один стрижены под полубокс. Пришел начштаба Барановский, посмотрел на них. Приказал забрать у немцев оружие и распустить всех по домам, что и было сделано. Или стоит перед нами большой амбар, а в нем засели власовцы, отстреливаются до последнего патрона. Какие тут могли быть разговоры с ними? Уничтожили всех до единого, в плен их никто брать не собирался.
Но даже сейчас, вспоминая тысячные колонны бредущих в плен, мне трудно сказать, что немцы были морально сломлены и утратили в конце войны боевой дух. Это на Западном фронте они фактически с февраля 45-го прекратили оказывать настоящее сопротивление войскам союзников, а с нами дрались до последнего.
Там же, под Данцигом, из окруженной группировки перебежал немец и стал утверждать, что он является делегатом от роты, которая изъявила желание в полном составе сдаться в плен. Но немцы хотят гарантий, что их не тронут, и просят, чтобы мы дали им кого-нибудь из наших разведчиков в качестве гаранта и проводника, который вместе с парламентером приведет эту роту в плен. Я присутствовал при допросе немца, потом поехал по своим делам в тыл УРа, но на душе было неспокойно, чувствовал, что немец что-то утаивает. Я нашел ближайший полевой телефон, меня соединили со штабом батальона, с Барановским, и я сразу высказал ему свои сомнения в искренности перебежчика. Барановский сказал, что думает так же, как и я. Через два дня, ночью, батальон немцев, свыше 500 человек, пошел на прорыв к морю, где с берега их должны были снять корабли. Но ОПАБ встретил атакующих стеной огня, и в живых осталось только двенадцать немцев, которых мы взяли в плен. Как нам позже передали из штаба укрепрайона, на допросе пленные немцы сразу «раскололись», рассказали, что вся история с «перебежчиком» была задумана только с одной целью — если мы дадим разведчика для сопровождения, то они собирались выпотрошить из него информацию о нашей линии обороны и пойти на прорыв по наиболее подходящему приемлемому маршруту. А когда у них не получилось добыть «языка», то немцы просто пошли напролом.
— Кроме обычных функций комсорга батальона и обязанности в бою быть в первом ряду, какие еще функции были возложены на вас?
— Главная функция у батальонных комсоргов, как вы правильно заметили, была простой — подниматься в атаку одним из первых, а в обороне — находиться в бою в передовой траншее. Но была у меня одна общественная нагрузка — я был ответственный за прием пополнения в батальоне.
Кого присылали в ОПАБ на пополнение? Например, «западников» у нас не было, но солдаты с «бывших оккупированных советских территорий» к нам иногда попадали. Уже в июне 45-го к нам прибыла рота молдаван, служивших ранее в румынской армии. Шли эти молдаване строем и пели свою любимую песню. Когда нам ее перевели, то мы чуть не померли со смеху. Они пели: «Через Днестр мы перейдем, и Москву мы заберем!»
У нас могли зачислить в часть прямо на месте бывшего окруженца-примака, пришедшего в штаб с сохраненными документами. Проверок не проводили, или наш батальонный особист, старший лейтенант Леня Алейников, порядочный парень, занимался этим лично. Так у нас появился один бывший лейтенант-окруженец, которому, если я не ошибаюсь, вскоре восстановили командирское звание.
Разные люди приходили к нам. В штаб батальона попал служить рядовым горный инженер, который ни в какую не хотел, чтобы ему присвоили офицерское звание. Его позже отозвали в тыл, на восстановление народного хозяйства. Был у нас парень, великолепно игравший на гитаре и хорошим голосом исполнявший романсы и песни на стихи Есенина. Этого самородка забрали в штаб батальона. Приходили на пополнение в основном люди в возрасте старше тридцати лет.
Когда меня назначили комсоргом, то в ОПАБе было 354 комсомольца, а в конце войны их в батальоне осталось около ста человек — кто погиб или убыл из части по ранению, а многие вступили в партию.
Пополнения из заключенных у нас не было, но тут есть одна занимательная деталь. В конце 1944 года был издан приказ, предписывающий представить на снятие судимости с солдат, осужденных ранее по Указу ВС СССР от 06.06.1940, который назывался «Об ответственности за мелкое хулиганство и воровство». По этому указу до войны судили фактически на месте, в «судебных палатках», куда приводили арестованных за драку, за пьяную хулиганскую выходку и так далее, давали год тюрьмы по упрощенному судопроизводству, без волокиты. Требовалось только наличие двух свидетелей. И когда мы составляли список красноармейцев на погашение судимости, то все в штабе удивились, у нас в батальоне таких «бывших хулиганов» было немало.
— Какие потери нес ваш ОПАБ?
— Для солдата попасть служить в УР в какой-то степени было за счастье и означало остаться в живых. Если в обороне наши потери были такие же, как, и у обычной пехоты, то в наступлении ОПАБы не атаковали, а шли сразу вслед за наступающими войсками, а это две огромные разницы. Наступали грамотно, продуманно, с мощной артиллерийской поддержкой, стараясь сберечь людей. Я, например, не припомню, чтобы у нас выбило все пулеметные расчеты и мне лично самому пришлось бы ложиться за пулемет и вести огонь по немцам.
Из автомата и пистолета (у меня были трофейные «вальтеры») стрелять приходилось нередко, но нажимать в бою на гашетки «максима» или косить фрицев в упор из «дегтяря» — нет. А в пехоте такое могло случиться почти в каждом бою. Пойдет стрелковый батальон в атаку, а после боя от батальона и роты не набирается. Очень многое зависело от командиров.
