— Это, брат, и со счастливыми случается, — ответил Берест и вздохнул. — Ничего. У них еще двое сыновей… И я тоже хочу быть счастлив. Не хочу жить в цепях, — он возмущенно сжимал кулак, поднимая схваченную кандалами руку. — Вырвусь.
Хассем недоверчиво качал головой. Но Бересту, похоже, было все равно, верит ли ему этот замкнутый черноволосый паренек. Все выходило по его, Береста, воле. Он и сам вырвался, и Хассема в конце концов выручил с каменоломен. Хассем долго думал над его простой целью: «Хочу быть счастлив». Мать говорила Хассему, что это неугодно Творцу. А Берест был убежден, что человек для этого и живет. И Хассем, видя трудные победы своего старшего друга, невольно начинал колебаться: да уж и в самом деле, не для счастья ли рожден человек, а зло — не что иное, как зло, а вовсе не высшая справедливость?!
Битва с Демоном, побег с каменоломен, освобождение Энкино убеждали Хассема, что воля Творца — чтобы каждый был свободен и счастлив. Только не все люди понимают, что это настоящая воля Творца, и ради достижения других, ложных целей закабаляют и себя, и друг друга.
На глазах Хассема погиб Зоран, успевший стать для него тем, чем был бы, наверное, отец. В своей земной судьбе Зоран испытал так много бед, что выходило: если жизнь людей — искупление, то он несет наказание за что-то еще более ужасное, чем другие люди. Хассем не верил, что Зоран когда-то, «до жизни», был преступником. У него чистая душа. Если он сумел остаться добрым после всех жизненных передряг, что могло заставить его стать злодеем «до жизни»? Неужели еще большие муки? Но тогда все мирозданье несправедливо! А в душе Хассем ни разу не уклонялся от мысли, что мироздание прекрасно и Творец прав.
Так Хассем окончательно расстался с верой в предначальную вину людей и искупление ее при жизни в Обитаемом мире.
Рабская жизнь не была для Хассема внове, и он привык к ней легко, но на этот раз без смирения. Раз Хассем больше не допускал мысли об изначальной виновности всех людей и о мире-тюрьме, то в рабстве и несправедливости не осталось для юноши ничего священного. Он теперь чувствовал жажду единоборства с ними. Хассем готов был бросить работу и больше никому не подчиняться даже ценою смерти. Его удерживало, что он был не один. Хотя он ничего не знал о судьбе своих спутников, но надеялся — он еще увидится с ними. Хассем искал способа послать о себе весть и верил в находчивость Береста.
За тяжелой работой на мехах и в краткие минуты отдыха, когда от усталости миска с похлебкой едва не выскальзывала из рук, Хассем не переставал мысленно взывать к Творцу: «Дай мне знак, как поступить!». Творец освобождает одних людей руками других. Хассем почти не сомневался, что Берест снова — а может быть, и он сам — послужит орудием Творца. Эта уверенность в нем росла. Глаза раба-подручного Хассема горячо блестели в темноте кузницы, отражая пламя горна…
Этой ночью ему снился сон. Не тяжелый, не тревожный. Хассем видел город — тот самый, где сейчас был невольником. Путь Хассема в кузницу лежал через главную площадь. Мимо ходили его товарищи по бараку, но во сне они не были рабами. Они были одеты, как свободные люди, и могли идти, куда захотят. И в городе, и в окрестностях они — полные хозяева. Хассему было неловко расспрашивать, как же они, такие покорные и несчастные, вдруг освободились? Куда теперь девались те, кого они так боялись и называли высшими?
Хассем ходил и искал своих друзей. Он думал: уж Берест точно знает, что случилось…
Хассем проснулся. Была глубокая ночь, весь барак спал, за стенами не было слышно ни звука. Хассем снова закрыл глаза… Ему свыше велено найти Береста! Это — знак. Творец сказал Хассему во сне, что они добьются свободы.
Береста приковали к столбу на площади еще до полудня. С утра сыпал снег. Берест думал, что какой-то срок продержится на ногах, а когда не сможет стоять сам, его удержат цепи. Мимо буду ходить люди и смотреть на его позорную казнь, как он будет понемногу каменеть, замерзая насмерть.
Берест с яростью поводил плечами, пытался расшатать столб, но только оковы звенели. Он до вечера с передышками пытался вырваться. Понимал уже: ничего не выйдет, но стоять спокойно не мог. Потом Берест обессилел и совсем застыл из-за снега и ветра. Уронил голову. «Безответная моя лесовица. Где ты теперь? Знаешь ли, что мне тоже осталось недолго?.. Ирица, как поднимешься новым летом из своей травы, живи счастливо, не ходи больше к людям и меня не вспоминай!».
Берест почувствовал, как чьи-то руки крепко встряхнули его за плечи. Он поднял голову. Перед ним стоял Хассем, как будто соткался вдруг из морозной дымки. В черных волосах его сверкали снежинки. Берест ясно видел близко от себя его усталый, сосредоточенный на чем-то нездешнем взгляд. Так иной раз на вьюжной дороге вдруг наткнешься на сидящего на пне ворона, и он проницательно посмотрит на тебя блестящими темными глазами.
— За что тебя? Что ты сделал? — у Хассема стучали зубы, точно от холода, он стал ощупывать цепи, словно надеялся найти место, где можно их разорвать или разомкнуть.
— Хассем! — в возгласе Береста прозвучала вся горечь и радость встречи.
Тот снова посмотрел в глаза Бересту. С лица Хассема исчезла печать усталости.
— Берест, я должен был найти тебя… Послушай. Ты останешься жив. Все останутся живы. Творец избрал тебя, чтобы дать свободу всем. Ты слышишь?.. Мне нужно было это тебе сказать. Ты не умрешь.
К столбу подходил надсмотрщик. Рабов не водили под конвоем. Но в часы, когда те шли на работы или с работ, надсмотрщики ходили по улицам, следя за порядком. Берест увидел надсмотрщика первым, дернулся, и по его взгляду Хассем догадался, что надо обернуться.
Хассем обернулся, но не отступил, потому что сейчас он не был рабом, а посланником свыше. Плеть свистнула, полоснула его по плечу, потом по лицу. Хассем не закрывался и не бежал. Как он мог бежать, если только что принес Бересту весть о грядущей для всех свободе? Словно дух, Хассем в этот миг на самом деле не чувствовал боли.
Илла забилась в угол нар, прижалась к шершавой стене, нащупала в темноте кота и сгребла в охапку. Во время болезни она стала такой же, как и все женщины в бараке: общей. Илла и теперь защищалась, но рабы, которые были сильнее ее, больше не обращали на это внимания.
Дорогу на скотный двор припорошило снегом, день за днем становилось все пасмурней. Выходя из барака, Илла жмурила от ветра глаза. Иногда она придумывала, что сказала бы Зорану, будь он жив. Но ей все труднее было его представлять.
Порой Илла воображала, что сделал бы Зоран за нее с каждым из этих проклятых рабов и по отдельности, и со всеми вместе. Он бы по бревнышку раскатал их грязный барак! Но потом Илла сама смеялась над собой горьким смехом: вот уж кто ничем теперь не поможет, так это Зоран. Серый кот часто мяукал, его шерсть свалялась и вылезала клочьями.
— Заткни ему глотку! — кричал кто-нибудь из разбуженных ночью рабов.
Утром Илла вставала раньше всех и, озираясь, шла к бочке с водой: умыться, пока остальные спят. Однажды, наклонившись к воде, она услышала за спиной шаги. Не задумываясь, Илла развернулась и плеснула в подошедшего холодной водой из кружки. Послышался визг — это оказалась немолодая женщина. Вода стекала по ее немытым волосам, она с недоумением моргала круглыми глазами навыкате.
