— Ты мне вот что скажи, — сказал Юс, — я сейчас понимаю, что шансов уцелеть у нас было немного. Шавер сказал, Каримжон умирать приготовился. Он землю с кишлака, того кишлака, внизу, в мешочек насыпал и на шею повесил. Зачем Ибрагим позволил нам пойти? Таких, как Каримжон или Шавер, у него наверняка раз-два, и обчелся. Он же не мог не понимать, что спасти нас могло только чудо?
— Ну ты живой, правда? Чи нэ?
— Вроде живой.
— Ну так на што бедуешь? … Ты не спеши Ибрагима судить. Тебе до него далеко. Он больше, и бачит больше, и розумие. А что на верную погибель… мне козали, ты одын троих Рахимовых положил голыми руками, чи нэ так?
— … Так. Только… все не так там было, как ты думаешь.
— Так ведь положил? И зараз живеньки вернулся? Так што ж ты?
Возразить на это было, в общем-то, нечего. Юс только пожал плечами. Семен еще долго расспрашивал, что да как, особенно его интересовала та женщина, заслонившая перевал. О ней уже ходили легенды. Говорили, она Каракуль переплывала, и на белой кобыле голая по ночам скачет, кулаками десяток мужиков до смерти забила, и хоть и немая была, но языки знает, и рисует, Сапар-бия приворожила, он теперь едва к другим бабам ходит, все к ней. Еще говорят, — бабьи сплетни, конечно, но ты не думай, тут народ верит, — что вторая жена Сапарова никак понести не могла, а она с ней легла, ну, как мужик с бабой, и та уже сейчас на втором месяце. Старухи говорят, ребенка, если девочка родится, нужно задушить в тряпке, чтобы кровь не пролилась, и сжечь целиком, а если мальчик, то будет богатырь, но злой, очень злой. Говорят, первая жена Сапара, она из племени ичкилик, род у нее богатый, сильный, отравить ее хотела, но яд ее не берет. Ведьма она. … Ну, чушь, конечно, лабуда, тут народ тот еще, наплетут, но мужиками она-то командовала, козаковала, и твою шкуру спасла. И воевать с Алтановыми не пришлось, а он в долине был самый сильный, а теперь Сапар стал, с бабой своей. Говорят, ее Есуй зовут.
— Ее Нина зовут, — сказал Юс. — Красавица-татарка Есуй была наложницей Чингисхана. Он захватил ее в плен, а потом возил с собой в походы.
— Есуй чи Нина, одна холера. Ты мне скажи, Юс, если б ты поихал до ее и к Сапару, допомогла б вона тебе? Ну, колы б мы собралыся гуторить с Сапаром, чи шо?
— Не знаю, — ответил Юс. — Она приехала сюда, чтобы меня убить. Ибрагим говорил, ее с напарником нашли по следу из трупов. А теперь она дрались за меня. Я не знаю.
— Не знаю, не знаю, — Семен вздохнул. — А ты скажи, Юсе, чи правда, шо ты на крови слово давал перед всими?
— Правда.
— Ох, хлопче, хлопче, — Семен покачал головой. — Не розумиешь ты — то не жарты тебе. Тут — не жарты. Ты смотри, Юсе, ой, смотри.
Когда ехали через кишлак, Юс заметил на глине выщербленных, осыпающихся стен, на обгорелых деревьях россыпи темных пятен, комья свежей земли во дворах, заскорузлые от сохлой крови клочки с торчащими нитками, валявшиеся там и сям. А на краю кишлака стоял новый шест, обвязанный тряпками. На верхушке этого шеста («Не смотри», — сказал Юс Оле, но она все равно посмотрела, не отвернулась) покачивалась отрубленная голова Алтан-бия с забитыми землей пустыми глазницами.
Каримжон ждал их за окраиной, у озера. Дождавшись, вскочил в седло, поехал следом. Оля спросила шепотом: «Почему этот кишлак пустой? »
— Потому что всех его жителей перебил тот, чью голову ты видела на шесте, — ответил Юс. — Их похоронили в домах. Это сейчас кладбище. Мазар.
— Начальник, не говори про это, — сказал ехавший рядом Шавер. — Нехорошо. Накличешь беду. Мертвые сейчас едят. Им хорошо сейчас. Живым говорить не нужно.
По сине-зеленой глади озера не пробежала ни одна морщинка. Где-то вверху свистел в скалах ветер.
Здесь пыль вздымали только копыта. Не падали камни, не шелестела листва. Все накрыл колпак глухой, ватной, жаркой тишины, солнце сочилось горячей смолой сквозь выгоревшую рубаху. Сзади, в безветрии, с леса шестов, торчащих над мертвым кишлаком, свисали блеклые тряпки, похожие на ошметки выдубленной и обесцвеченной солнцем и ветрами человеческой кожи.
— Страшное место, — сказала Оля шепотом. — Куда мы едем?
— Вниз, — сказал Юс. — Подальше отсюда. К твоему поезду.
Но остановились они, проехав совсем немного, у киргизского стойбища. Шавер сказал, что Каримжону нужно поесть и поспать, он уже третий день ничего не ел и не спал две ночи. Хозяева снова закатили пир горой, Мурат и Алимкул напились вдрызг, хвастались, потом принялись браниться, и не соображающий спьяну Мурат, хихикая, рассказал всем собравшимся, как Алимкул занимался кровной местью, и как заслонялся бабой (тут Мурат громко икнул) от Алтан-бия и от Юса, и как потом боялся ее отпустить, думал, Юс с него и вправду шкуру сдерет, в штаны наделал, мститель сраный, ему даже оружия не дали, чтоб со страху своих же не пострелял. Алимкул зарычал и схватился за нож, тот самый нож, который приставлял к Олиному горлу. Он даже не вычистил его после, лезвие было заляпано кровью. Юса будто током ударило. Он вскочил и вдруг оказался подле Алимкула, а тот завизжал, как поросенок, пытаясь согнуться. Нож, кувыркаясь, взлетел в воздух. Алимкул пятился, прижимая к груди вывихнутую руку, а Юс бил его по лицу открытой ладонью, отвешивал одну звонкую оплеуху за другой, потом за шиворот, как кутенка, выволок из юрты наружу. За ним выскочили, но он уже успел, вздернув Алимкула за шиворот и пояс брюк, пинком тяжеленного альпинистского ботинка вышибить его в темноту. Шавер крикнул: «Начальник, стой, начальник, что делаешь! »
— Ничего, — ответил Юс, тяжело дыша, — уже ничего.
В темноте хныкал и ворочался, пытаясь подняться на ноги, Алимкул.
— Начальник, тут же родня его, ты ж на глазах родни его. Он же мстить будет.
— Так, как он Алтан-бию мстил?
Выглянувший из юрты Мурат пьяно заржал, тыча пальцем в Алимкула, и остальные тоже заржали, икая и отрыгивая, громко, безо всякого стеснения пуская ветры, что еще более усилило всеобщее веселье. Наконец перемазанный навозом Алимкул выбрался к свету и вымученно захохотал вместе с остальными.
Олю опять ночью лихорадило, она опять металась, и спрашивала, не убьет ли ее Юс, и просила не убивать, ведь мама этого не переживет, она и так из-за нее поседела, ведь он поедет с ней, правда, обещаешь? И Юс, целуя ее в лоб, в глаза, говорил: «Обещаю».
Глава 13
Эта огромная, пыльная, рассеченная пилами горных хребтов и пронизанная гибнущими в песках реками, невероятная, пестрая, крикливая, разноплеменная, разрозненная, бедная, ограбленная земля под высоким безжалостным солнцем была единым целым, живущим странной жизнью: сонной и медленной, и в то же самое время настороженной, непрочной, — будто сон огромного старого зверя. Во всякой его части текла одна кровь, и в одно целое сливались его нервы и его голоса, — громкий базарный галдеж и едва слышимые голоса немногих, повелевающих им. Люди со стороны видели здесь только апатию, нищету и косность, сонную вялость, — не замечая, сколь сложен и зыбок складывавшийся здесь веками баланс сил, и что таится под тонкой оболочкой тягучего, медленного, однообразного существования. При всякой ошибке, неверном движении пришельцев земля эта грозила взорваться войной, способной захлестнуть и раздираемую вечными усобицами страну за Гиндукушем, и окраины великой Такла-Макан, и казахские степи, и долины Киргизии. Война здесь могла прокормить сама себя, обеспечить оружием всех воюющих — за огромные урожаи дурмана, за уран и нефть, за золото на мертвом плато Ак-Шийрака, охраняемом угрюмой морской пехотой страны, чья удача в Большой игре еще никогда не забиралась так далеко на азиатский север. Когда-то, в древние времена, была эта земля сердцем мира. Ее землю били копыта монгольских коней, ее, воскресшую, объединил железной рукой хромец Тимур, чей прах выпало потревожить в год и день начала последней великой войны. Ослабнув, расколовшись, распавшись на лоскутья ханств и уделов, она стала ареной Большой игры, добычей, за которую вцеплялись друг другу в глотку и воевали молодые европейские хищники. В Большой игре наступало затишье, замирение, империи накачивали мускулы, наступали, отступали, договаривались, устанавливали границы, везли оружие, обучали, наводняли резидентами и экспедициями, чьи члены писали доклады одновременно в академии наук и генштабы. Земля эта покорно легла под ноги новых завоевателей, колючей проволокой разделивших ее на части по прочерченным за тысячи верст от нее границам, и имперские армии встали стеречь их.
