Да, теперь, воскрешая в памяти прожитые вместе годы, я постоянно вижу на его лице широкую улыбку. Можно назвать ее «венской улыбкой», как часто говорят о «японской улыбке». Как я уже говорил, Джоуи был, конечно, негодяем, прямо-таки подлецом или, как мы выражаемся здесь, в Америке, «настоящим сукиным сыном». (Но не забудем — очень милым, несмотря ни на что.) Где-то я (или он сам?) рассказывал, как мы ограбили нашего друга Микаэля Фрэнкеля на незначительную сумму. Эта блестящая операция была плодом совместных усилий. Пока я занимай Фрэнкеля сердечным разговором, Джоуи выуживал кошелек из внутреннего кармана его пиджака. Тот всегда снимал пиджак и вешал его на спинку стула, когда ему было жарко. В довершение всего мы повели незадачливого приятеля ужинать, чем повергли его в изумление, ведь он знал, что мы вечно на мели.
Когда я познакомился с Анаис Нин, Джоуи, естественно, поспешил влюбиться в нее по уши. Он закидывал ее красивыми письмами, в которых расписывал свою страсть: они были настоящими произведениями искусства — уж это он умел. Поначалу Анаис отнеслась к его домогательствам благосклонно, хотя и не принимала их всерьез. Но время шло, и голова у Фреда кружилась все сильнее. Никто из бесчисленного множества знакомых ему женщин не мог сравниться с Анаис: она словно пришла из другого, воздушного, бесплотного мира. Он решил написать о ней книгу — кажется, на французском. (Писать по-английски он начал, когда уехал на постоянное жительство в Англию.) К несчастью, Анаис не оценила представленную ей к прочтению рукопись. Почему? Альф был слишком откровенен, упоминал имена и обстоятельства, а это оскорбляло ее чувство приличия. По крайней мере так звучала официальная версия. Я, кстати, склонен верить, что ее действительно задела правдивость новоявленного романиста. Анаис, как известно всем, кто читал ее «Дневники», умела мастерски лукавить — назовем ее «выдумщицей». Думаю, что со мной она была более откровенна и честна, чем с остальными своими друзьями и знакомыми. Но, зная ее достаточно хорошо, не могу не отметить, что и мне она, наверное, навесила немало лапши на уши.
В любом случае Фред неожиданно «попал в немилость». Я использую такое выражение, потому что оно подходит Анаис — с ней ты либо в фаворе, либо нет. Она, словно какая-нибудь графиня, наделяла своим расположением и лишала его по собственному капризу. Иногда потерять ее благосклонность можно было из-за сущего пустяка, а восстановиться в ее глазах было так же сложно, как покорить гору Фудзи.
Фред, вложивший всю свою душу в книгу об Анаис, не собирался так легко сдаваться. Он придумал остроумный ход — разделил главную героиню книги на две: одна стала танцовщицей, другая — писательницей. Эта литературная хирургия потребовала от него немалых усилий, и он вновь принес свое творение на суд Анаис. На этот раз она была не просто оскорблена, но пришла в неистовство: бедный Фред был изгнан — без права на возвращение. (Надо добавить, что их дружба больше не возрождалась.) Но это скорее характеризует ее, чем его. Должен добавить, что позже Лоуренс Даррелл тоже вылетел из числа ее фаворитов, хотя он был даже более искусен и упорен, чем Фред, ибо сумел вернуть ее благосклонность не единожды, а несколько раз.
Думаю, Анаис так жестоко обошлась с Фредом потому, что не ценила в нем клоуна. В отличие от Уоллеса Фоули она не видела ничего общего между шутами и ангелами.
Хотя с первого взгляда саму Анаис часто принимали за ангела, должен сказать, что и она была страшно далека от этого. Она, мягко выражаясь, была созданием амбивалентным.
На этот раз неудача сломила Фреда, он больше не делал попыток возобновить отношения со своенравной дивой — просто сложил свои полномочия. Думаю, что как раз в это время к нам стал захаживать — всегда без приглашения — один мой поклонник, швед, удивительно неприятный тип. И что хуже всего, я не знал, как от него отделаться: он сидел и сидел, пока не опустошали последнюю бутылку.
Если ему случалось вломиться ко мне, когда в доме находился Альф, последний моментально отрывал от стула свою задницу, хватал берет и кидал через плечо:
— Увидимся завтра, Джоуи!
Так происходило раз за разом, прежде чем до моего шведского друга дошло. Однажды вечером, когда Фред в очередной раз поспешно вылетел вон, он повернулся ко мне и невинно спросил:
— Миллер, а чего это он сразу уходит, когда я прихожу? Он меня недолюбливает?
— Недолюбливает? — переспросил я. — Да он тебя просто не выносит. Презирает.
— Почему, Миллер? Я ему и двух слов-то не сказал.
— Потому что, раз уж мне приходится говорить это самому, ты ужасный emmerdeur. (Французское слово для «зануды».)
— И ты тоже так считаешь?
— Ну разумеется, — тут же ответил я. — В жизни не видел таких зануд.
Вы, может быть, думаете, что после таких откровений он дал мне по морде или встал и ушел?! Да нет же, вместо этого он просидел у меня еще минут тридцать, пытаясь выяснить, почему же он такой emmerdeur.
За всю свою жизнь я был знаком с тремя или четырьмя шведами, и все они были ужасно, невыносимо скучны. С одним из них, известным поэтом, который переводил на шведский язык французских символистов, мы обменялись парой писем, и вдруг он написал, что собирается приехать повидать меня, спрашивая, где бы нам встретиться. Я назвал ему кафе на углу бульвара Сан-Мишель и улицы, которая ведет к Пантеону, назначив встречу на четыре или пять часов дня. Я с нетерпением ожидал нашего очного знакомства, принимая во внимание его литературную репутацию. Тем не менее уже через десять минут общения меня от него просто тошнило. Я мог думать только о том, под каким бы предлогом смыться поскорее. Наконец я незамысловато соврал, будто лишь сейчас вспомнил, что назначил другую важную встречу на этот же день и на этот же час. Я вскочил, пожал шведу руку, попрощался и был таков. Помню, как завернул за угол, пошел к Пантеону, но потом свернул на другую улицу, боясь, что ему может взбрести в голову преследовать меня. На этом мое общение со шведами закончилось…
В конце концов, когда я прожил в Париже год, у меня случился приступ тоски по дому. Я уж было собрался посылать родителям телеграмму в Бруклин с просьбой о деньгах на дорогу домой, но у меня не оказалось ни сантима, чтобы заплатить хотя бы за подпись. Помню, как сидел на террасе кафе «Ле Дом», царапая записку для Фреда, которую потом бросил в его почтовый ящик. В записке я спрашивал, не знает ли мой друг кого-нибудь, кто бы мог одолжить мне денег на поездку домой.
Через удивительно короткий промежуток времени Альф явился в кафе, сел рядом со мной и сказал:
— Джоуи, ты никуда не поедешь. Я тебя не пущу. Лучше выпей-ка еще «Перно». Это чувство мне знакомо, оно пройдет, нужно просто выбросить эту глупость из головы.
Так мы сидели, выпивали и вскоре уже заговорили о другом, может быть, о его любимом Гете и его автобиографии «Поэзия и правда». К концу разговора Альфа осенила блестящая идея — он устроит меня на работу в американскую газету в Париже, «Чикаго трибюн», корректором.
— Мне будут платить? — спросил я, вспомнив свой последний опыт преподавания английского в лицее в Дижоне.
