Князь с трудом дождался, когда окончится братание, на которое высокомерный белолюд пришлось выгонять чуть ли не силой, хлестнул своего холеного жеребца и помчался в детинец лично посчитать и осмотреть пострадавших в кулачках.
Даже в гуще самой кровавой сече Гостомысл не приходил в такое смятение, как в тот миг, когда его глазам предстали тела двадцати варягов и семи дружинников. Знахарь утверждал, что все они живы, что кости их целы, но кто-то или что-то ошеломило их до обморока.
Князь поднял веко одного из своих сотников. Зрак его беспорядочно блуждал по глазнице. Владыке уже доводилось видеть подобное. Такое случалось, когда его дружине противостояли варяги, вышедшие на разбой. Но удар такой силы можно было нанести только боевым молотом.
Сотник застонал и открыл оба глаза. Не сразу узнал он князя, а, узнав, попытался сесть. От этого движения лицо его посерело, глаза опять закатились и содержимое утренней трапезы хлынуло у него изо рта.
Ратарь долго блевал, потом пил какой-то настой, который ему дал ведун. Потом опять заходился рвотой. И опять пил.
Князь терпеливо ждал.
И вот, наконец, не двигаясь и не открывая глаз, сотник смог едва слышно промычать:
– Рыжий такой верзила. А при нем какой-то неказистый малый… совсем парнишка…
– При чем здесь парнишка? – вспылил князь, решив, что его дружинник бредит.
– А при том… что я, княже, не помню, кто из них меня… одним ударом, как есть, отправил на лужайку возле ворот Ирия.
Сыск
Первая мысль, которая пришла в голову князя, после того, как его сотник вновь провалился в забытье, была беспощадна и быстра, точно свист клинка, покидающего ножны. Как посмел какой-то чернолюдин сотворить такое со знатным воином, который бок о бок с Гостомыслом прошел не одно сражение!? Не для того на Ярилов день сходятся белолюдская и чернолюдская стенки, чтобы всякий самоземец мог лишать дружину лучших ратарей! Негодяя надлежало немедленно изловить, заковать в железо, а после прилюдно обезручить, дабы прочим неповадно было!
Князь уже поднялся, дабы кинуть кличь своей дворне искать рыжего верзилу, когда его сотник вновь открыл глаза.
– Князь, – едва слышно промолвил седой дружинник: – Если… этот рыжий… будет проситься в дружину,… определи его в мою сотню… С таким молодцом… я бы вдесятером против целого манскапа пошел… Мне его в сотню, княже,… уж не пожалей… определи…
В словах сотника Гостомысл не услышал даже намека на Мсту,[194]которая переполняла его самого. Звучали в них лишь восхищение и восторг, точно речь шла не об обидчике и супостате, а о знатном коне или драгоценной броне, захваченной в походе. «Уж не пожалей, княже…», – так могли просить только о чем-то очень желанном.
Сказанное сотником, не умалило желания Гостомысла немедленно изловить того, кто в Ярилов день содеял небывалое и побил его лучших людей. А вот о том, чтобы взять проходимца в железо и обезручить, князь начал сомневаться. Он подозвал к себе стремянных и повелел разыскать и привести к нему «рыжего».
Приближенные государя и рады были бы исполнить его приказ, но искать «рыжего» на торжище – это все равно, что выискивать пятнистый боб в бобовой сусеке. Пусть среди жителей Гардарики рыжих было чуть меньше, чем среди варягов, но все равно предостаточно.
– Ведите всех рыжих, кого найдете! – взвился было князь, но представил себе, что начнется на торговой стороне, если дружинники без разбора начнут хватать всех, кого природа наградила огненной шевелюрой, и отменил приказ.
– Расспросите всех, кто был сегодня на северном крыле кулачной потехи. Пусть они расскажут, кто там ноне так люто кулаками помахал.
Это повеление, хотя и лишало княжескую дворню видов на праздничный пир вечером Ярилова дня, но было не в пример более ясным. Так что челядь поспешила его выполнять, пока государь в очередной раз не передумал…
Нет слов, чтобы описать то, что творилось на торговой стороне после неожиданной победы чернолюда в кулачном бою. Если и раньше Квасура[195]имел здесь не мало поклонников, то вечер Ярилова дня стал его нескончаемой и развеселой службой. Не было на восточном берегу Волхова ни одного человека, который бы твердо стоял на ногах. Славили Ярилу, хвастались друг перед другом небывалой силою, бражничали и плясали все, кто мог. Недоумение иноземцев, даже тех, кто приезжал на Ильменьское торжище уже не в первый раз, не знало границ. Но как не отнекивались заморские гости, первую чарку им вливали почти силком, вторую они выпивали с оглядкой, а вскоре и сами с трудом могли вспомнить слова родного наречия. Стоит ли говорить, что княжеская дворня, посланная выискивать «рыжего верзилу», потонула в этом веселом разгуле, как горстка камней в трясине.
На княжеском пиру, напротив, было как-то скорбно. Не слышалась обычная бойцовая похвальба. Никто не потешался над бестолковыми чернолюдинами. Что толку выставлять напоказ свою удаль, если на поверку канула она в пучину общего поражения. Как ни крути, как ни пыжься, а белолюдская стенка сегодня опрокинулась. Все безрадостные разговоры шли за столом только об этом поражении. Искали причины. Лед ли был скользок? Или солнце светило в глаза? Нет. Так по какой же причине северное крыло начало загибаться?
Вспомнили пировавшие, как на том злополучном крыле днесь собралось много варягов, точно они в набег собирались. Так ведь от такого норманнского «кулака» все должно было как раз другим боком выйти. Не могли северяне не пробить чернолюдской стенки, если только Удача не покинула их всех. Выходило, что покинула, раз уж два десятка их осталось лежать на Волховском льду.
С тяжелым сердцем и мутной головой ушел князь с пира. Одно только знал он, что не успокоится, пока не увидит того, кто был виною этому побоищу на Ярилов день.
На следующее утро княжеская челядь пряталась по углам, – государь гневался на всех, кто подворачивался под руку. Слуг, которые накануне не удосужились выведать ничего про рыжего верзилу, а упились до поросячьего визга на торговой стороне, выпороли на конюшне. Им всыпали так, что у остальных челядинов по спине бежал холодный пот, а кулаки сжимались от злости на того чернолюдина, из-за которого разгорелся весь сыр-бор.
Понимая, что на торговой стороне рыжих парней найдется куда больше, чем один или два, князь решил подробнее опросить тех, кто отведал на своей морде его кулака. В светелке, где их давеча разместили, утром было куда как повеселее, чем накануне. И хотя многие из поверженных еще с трудом открывали глаза, а от еды их выворачивало наизнанку, разговаривать они уже могли.
Удивительное дело, чем дольше расспрашивал князь своих покалеченных дружинников, тем более мутным становился образ «громилы». Он точно двоился, будучи одновременно и рыжим, и сивым, и огромным, и тщедушным.
