— Ты только не сердись, дорогой, да? — попросил Якуб в лифте. — Она сама так хотела… Не мы, так другие…
«А ведь он прав», — неожиданно подумал Павел и посмотрел Якубу в глаза.
— Позвонил бы хоть…
Якуб покаянно закивал головой.
Павел посадил Таню на переднее сиденье и пристегнул ремнем. Ее откинутая голова упиралась в высокий подголовник. Якуб положил вещи на заднее сиденье и, не прощаясь, ушел.
Доехав до дому, Павел сначала поднял Таню и уложил ее на диван в гостиной, потом спустился за вещами, не закрывая дверь квартиры. Он не стал отгонять машину в гараж, оставил у подъезда. Поднявшись, он прошел в гостиную и сел на стул у изголовья дивана. Таня лежала, раскинув руки, лицом в потолок, губы стали постепенно растягиваться в блаженную улыбку. И это было страшнее всего.
Павел заставил себя не отводить взгляда. Он сидел и пристально смотрел на свою любимую, свою жену, свою единственную на свете Таню.
— И что теперь? — спросил он неизвестно кого.
III
Сквозь беспредельную муть ей казалось, что слышит голос Павла. Будто в чем-то он обвиняет Якуба, а тот еле оправдывается. Казалось, куда-то ее тащат, несут, а она ни двинуться, ни слова сказать не может. Вроде стоит у входных дверей Анджелка и провожает ее грустным взглядом, как прощается. Тане смешно, хочется успокоить, крикнуть: «Я скоро приду!», а губы не лепятся. Увозит ее кто-то домой, а кто — не видно, глаз не открыть. Опять, наверное, эта ведьма с суровым взглядом. Но старуха так бережно уложила ее в постель, укрыла пледом, подушку поправила, что Таня не выдержала и расплылась в блаженной улыбке.
Разбудило ее чувство голода. Она сладко потянулась, выпростала ноги из-под пледа и вдруг сообразила, что находится не там, где была. Вместо Якуба прямо на стуле у изголовья сидит задремавший Павел.
— Та-ак, — судорожно соображая, произнесла Таня, оглядывая стены собственной квартиры. — И что теперь?
Очнулся Павел и резко дернулся на звук ее голоса.
— Как ты? — не то встревоженно, не то виновато спросил он.
— Нормально…
Она старалась сдерживать ярость, подступившую к самому горлу, мешающую дышать и вышибающую слезы из глаз.
— Что-нибудь пожевать в доме есть? — спросила, отвернувшись в сторону.
— Наркотический голод? — Павел напрашивался на выяснение отношений.
— Ты, Большой Брат, сначала накорми, напои, баньку истопи, потом и речь держать будешь.
Павел стушевался, опустил голову и так, с поникшими плечами, выгреб на кухонный стол все содержимое холодильника. Они ели молча, не глядя друг на друга. Потом, стараясь унять нервную дрожь, Таня занялась делом. Когда споласкивала посуду, словно невзначай спросила:
— Ну и что тебя двинуло на подвиги? Павел не отвечал. Повернувшись к нему, она выставилась в упор. Его глаза беспомощно вопрошали. Но он молчал.
— Я спрашиваю не о том, как ты меня нашел, а как ты мог увезти, словно бревно какое-то. Он усмехнулся.
— Так ведь ты, родная, и была как бревно.
— Чем ты и воспользовался! — заорала Таня и шваркнула тарелкой о стену.
Один из осколков царапнул небритую щеку Павла. Тонкая струйка крови побежала вниз. Он провел рукой, посмотрел на пальцы, а в глазах стояли слезы.
— Все… Край… Абзац… — сказала Таня и, прилепившись спиной к кафельной стенке, сползла на пол, уронила голову на колени и громко, навзрыд заревела.
Он обнимал ее, целовал рыжую голову, сам всхлипывая как ребенок.
— Ты больна. Ты просто больна. Мы пойдем к Сутееву. Найдем лучших специалистов. Таня только кивала.
Так Таня и влетела в Бехтеревку, которую считала заурядной психушкой, годной только для своего отчима Севочки. «Лечение за колючей проволокой» для себя казалось немыслимым. Каждый ее шаг, любое сказанное слово здесь фильтровалось и было подотчетным. Заметив в одной из палат пристегнутых к койкам пациентов, она поняла, что лучше не противиться врачебным показаниям. Лечащий, которого представил Сутеев, был всегда сама обходительность, но вопросы задавал каверзные, предполагающие неоднозначные ответы. Медсестры, санитарки и даже ближайшие родственники работали на Льва Ефимовича, как звали эскулапа, словно «утки» в камере предварительного заключения. Тетрадка ее истории болезни не по дням, а по часам толстела, набирала жирный анамнез, но уже шла вторая неделя, а более или менее точного диагноза поставить никто не мог. Синдрома абстиненции, как ни хотели, не обнаружили. Налицо была стойкая депрессия, вызванная неврастенией, причем последнее объяснялось скорее гормональными нарушениями периода беременности. Понятно, что эти данные у медиков были. Еще когда ими владел Сутеев. В соответствии с этим Таня и выбрала линию поведения, что было как нельзя кстати. Более всего хотелось вырваться за пределы этих стен. Она ела все антидепрессанты, простодушно отвечала на все мыслимые вопросы, ничего не скрывала, даже то, что потягивала травку, понятно, из-за бессонницы, что не хочет видеть свою дочку Нюкту, Анну-Ночную, подумаешь, дочка, орет так, что уши закладывает. Тем временем вставала рано, ежедневно делала зарядку, общалась с другими пациентами, ждала среды и субботы, дней посещения, с двенадцати до четырех.
Павел сдержал слово: Таню обследовали все мыслимые и немыслимые спецы. Недели две ее обволакивал на ежедневных собеседованиях психотерапевт с невыговариваемым именем Фаздык Шогимардонович Ахтямов. За время общения с ним на сеансах, которые Ахтямов строил по ему одному ведомому плану, Таня поняла, что все его знания базируются на отечественной психологии и философии марксизма-ленинизма. Имени Эриха Фромма он и не слышал, во всяком случае виртуозно линял от этой темы. В результате Таня оглушила его фроммовской терминологией в собственной вольной трактовке. Фаздык Шогимардонович, якобы делая пометки в своем блокноте, скорописью записывал Танину дешифровку словосочетаний типа «анальное либидо»…
Последняя надежда Сутеева чем-то помочь Тане и Павлу, да и самому не выставиться полным олухом, возлагалась на психиатра-нарколога из клиники Сербского. Его ждали из Москвы со дня на день. В словах одной из дежурных сестер промелькнуло, что этот воротило науки пользовал и бутырских пациентов. Исследуя невменяемые состояния, психиатр великолепно владел гипнозом, и раскалывались у него стопроцентно.
Мужичок оказался розовеньким и пухленьким, с блестящими залысинами и пушистыми ушками. Говорил ласково, с придыханиями, улыбался и постоянно прикрывал глазки, стрелял голубенькими щелочками в упор. Однако все его призывы к гипнозу оказались тщетными. По его требованию мудрый бог к Тане не явился. Только голова у гипнотизера разболелась, и горели мохнатые уши.
— Абсолютно негипнабельна, — подвел он в конце концов черту.
Таня скрыла улыбку, а Сутеев вздохнул, уже готовый к ее выписке.
Редко такое случалось с профессором. И все же перед приходом Павла он отправился в третье отделение, на котором, кстати, пребывал Захаржевский-старший. Там со стариками возилась Шура, не раз выручавшая Сутеева. Эта немолодая, крупная женщина со скуластым лицом всегда говорила, что в больнице душу не вылечишь. По любому поводу у нее имелся либо адресок для родных, либо сама ходила в церковку за болящего. Вот и сегодня, внимательно выслушав Сутеева, нарисовала она планчик для Павла.
