Даже девяностые не вызывали в Вадиме столь едкой ненависти — хотя, конечно, были много хуже: в том смысле, что вовсе уже не давали шанса на выживание чему-то осмысленному и порядочному. Но в них по крайней мере была дарвинская честность. Однозначность голого скелета с ощеренным черепом. Не визгливый базар с наперсточниками, каталами и лохотронщиками — а глухая чаща бандюг с кистенями, не скрывающих намерений, в принципе не знающих управы и редко оставляющих жертву в живых.
Если восьмидесятые были агонией советской цивилизации — в девяностых она наконец померла совсем. И гигантский труп, грызясь меж собой, пошли растаскивать и жрать некрофаги всех видов; под гиенье тявканье, чавканье и урчание «олигархической» приватизации в гниющих тканях бурно плодились бактерии-сапрофиты: кислотная молодежь, глянцевая журналистика, кофейно-озабоченные яппи; ну и пахло от всего этого соответствующе…
Нельзя, разумеется, сказать, что с тех пор ничего не изменилось — изменилось многое и вроде бы в лучшую сторону. На развалинах, ошметках и огрызках появились вновь приметы цивилизации, стабильности и зажиточности; в пику прежнему тотальному релятивизму проклюнулись новые лояльность и патриотизм; даже изящные искусства расцвели понемногу… При всем при том именно нынешние времена вызывали у Вадима самые странные — а если быть совсем честным перед собой, то самые жутенькие ощущения. Тем более неприятные, что не был очевиден их источник.
Что тебе не так? — даже злился он иногда на себя (когда слишком уж задумывался обо всем этом). Чего тебе еще надо? Плохо живешь, московский сисадмин? Бедно?.. Или вокруг бедствуют? Тоже вроде нет — наоборот вроде…
Тем не менее ощущение какого-то масштабного и чреватого подвоха не проходило — и чем успешнее Вадим изгонял его из сознания, тем крепче, вполне по старику Зигмунду, оно зацеплялось в подсознании, делаясь источником подспудного предчувствия некоего большого шваха: так у авторов хороших ужастиков зрительские нервы наматывает вовсе не количество и отвратность наседающих на героя монстров, а раз за разом обманываемое и тем самым подстегиваемое ожидание Ужаса. Вот герой приезжает в милый провинциальный городок, весь из себя идиллический, и аборигены так радушны, и газончики столь ухожены, что никакого уже не остается сомнения: эдакий леденцово-карамельный фасад может прикрывать только ход в преисподнюю…
Вадим никогда не числил себя в параноиках и видел, что донимают эти ощущения не только его, — более того, он видел, что отнюдь не одинок и в постоянных попытках от них избавиться, и в безуспешности тех попыток. О подобном так или иначе проговаривались все его знакомые, с кем вообще еще можно было вести осмысленные разговоры, — а то, что таковых становилось все меньше, прямо работало на предчувствие облома. Тоже ведь один из хоррорных штампов: герой замечает, что теряет контакт с окружающими, что их незаметно подменяют, что они, несмотря на внешность, на самом деле уже не люди…
Ненастоящесть — видимо, в этом было все дело. В окружающем благополучии, претендующем на благолепие, явственно чего-то не хватало. Чего-то определяющего. Вадима окружала ненастоящая стабильность — в стабильных обществах люди не бывают столь остервенелы. Записные нынешние патриоты не имели никакого отношения не то что к патриотизму, но и к более-менее последовательной лояльности: Вадиму доводилось общаться с функционерами штампуемых Сурковым пропрезидентских молодежных шараг — в этих скользеньких распильщиках казенного бабла при демонстративном их нагловатом ханжестве не ощущалось даже реального азарта травить несогласных. От обилия издаваемых книжек и снимаемых фильмов умному и жадному до впечатлений человеку не было ни малейшего проку: книги невозможно было читать, а фильмы — смотреть; взаимозависимость с резко сократившимся количеством умных и взыскательных людей тут была не совсем внятная, но, видимо, прямая.
— Знаешь, чем нулевые хуже девяностых? Страшнее? — напористо, не совсем уже послушным языком осведомлялся Вадим у Илюхи, наваливаясь локтями на столешницу. — Тем, что тогда было по крайней мере все понятно. Все дошло до такой степени распада, что оставалось — как казалось — только два пути: либо постепенное улучшение, либо крах окончательный и появление чего-то нового, другого. И вот вроде бы все развивается по первому, самому оптимистичному сценарию. Дорогой родственник очнулся от комы, опять ходит и говорит. Но ты не чувствуешь никакой радости и никакого удовлетворения: общаться с ним уже нельзя, да и не он это, если честно, вообще словно бы и не человек, а оттого, что он ходит-говорит, только страшнее — как будто он все-таки помер, а в тело какая-нибудь посторонняя сущность вселилась… Мы думали, тогда была полная безнадега, — ничего подобного, тогда-то надежда как раз была, от противного: так плохо, что может быть только лучше. Она пропала именно сейчас. Потому что сейчас так же плохо — но по сути. А по форме — как раз ничего. И формы большинству вполне достаточно: одни по примитивизму своему сути вообще не чувствуют, другие научились ее игнорировать. И вот в такой-то ситуации надеяться действительно больше не на что: жизнь в это тело не вернулась, но и не прекратилась совсем — она течет на каком-то ином, чуждом уровне, и способна так течь еще, возможно, очень долго. Только я не хочу жить в одном доме с зомби, делая вид, что это моя жена…
Видимо, по пьяни Вадим вообще сегодня зациклился на ужастиках — и тема оказалась благодатная: Лом, например, рассказал, что второй месяц уже тусуется на каком-то киноманском сайте, на форуме которого анонимные пользователи всей толпой «раскрывают» столетний заговор киношников-сектантов. Вадим моментально вспомнил Денисов давешний рассказ и заверил Илюху, что они на верном пути: сектанты не просто существуют, но и практикуют человеческие жертвоприношения — в Москве вон недавно человека замочили по мотивам «Андалузского пса», да еще и от тела избавились хитроумным способом.
— Че, действительно глаз разрезали и кисть руки отрубили? — Пьяный Лом страшно заинтересовался.
— Ну.
— И застрелили? В грудь?
— Ну, говорят так.
— Слушай, так в натуре же какой-то псих это был! Причем конкретно Бунюэля цитировал, я точно говорю! — Лом убеждающе таращил глаза. — Ты смотрел «Пса»?
— Не, откуда. Ну, про глаз, естественно, слышал — потому и вспомнил…
— Но ты в курсе, что это такое: семнадцати-, что ли, минутный набор бессвязных сцен. Провокация. Кинохулиганство. Двадцать восьмой, или какой там, непуганый год — и тут тебе в первую экранную минуту бритвой по глазу. И вообще мерзости всякой там хватает. Но то, что ты говоришь, — там оно все есть. И отрубленная рука валяется на мостовой, и в грудь один чудила другому шмаляет… из двух револьверов по очереди… Не, ну сам подумай — не может же быть, чтобы случайное совпадение…
— Ну, значит, точно маньяк. Мало нам битцевского маньяка, теперь еще сумасшедший синефил появился.
— Не маньяк! Ты ж сам говорил, что труп сбагрили так ловко, что только случайно об этом стало известно.
— Угу. Там явно чуваки со связями в ментуре и среди судебных медиков.
— Ну, реально сектанты какие-нибудь! И непростые…
