дверь, и Раскин сел прямо.
Из темноты прозвучал голос:
– Вам удобно, хозяин? Может быть, чего-нибудь хотите?
– Это ты, Дядюшка?
– Так и есть, хозяин.
Тёмный силуэт бесшумно вошёл в спальню.
– Хочу, – ответил ему Иван, – Поговорить с тобой.
Он пристально посмотрел на существо, стоявшее возле кровати.
– Насчет енотов. Мне очень интересно, что ты о них скажешь, – добавил он.
– Они стараются изо всех сил, – ответил Дядюшка, – И думаю, что нелегко им приходится. Ведь у них никого нет. Ни души.
– У них есть ты.
Бэмс покачал головой:
– Но ведь этого мало. Я же только… ну, только наставник, и все. А им люди нужны. Эта потребность у них в крови. Еноты всегда были рядом. Человек постоянно их привлекал.
Раскин кивнул:
– Что ж, пожалуй, ты и прав.
– Они каждый вечер перед сном говорят о людях, – продолжал Дядюшка, – Садятся в кружок, и кто-нибудь из стариков начинает излагать одно из старинных сказаний, а все остальные сидят и дивятся, сидят и мечтают.
– Но какая у них цель? Чего они хотят добиться? Как представляют себе будущее?
– Какие-то черты намечаются, – ответил Бэмс, – Смутно, правда, но все- таки видно. Понимаете, они ведь медиумы. От роду медиумы. Никакого расположения к механике. Вполне естественно, у них же нет рук. Где человека выручал металл, енотов выручают призраки.
– Призраки?
– То, что вы, люди, называете призраками. На самом деле это не призраки. Я в этом убежден. Это жители соседней комнаты. Какая-то иная форма жизни на другом уровне.
– Ты допускаешь, что на Земле одновременно существует жизнь на разных уровнях?
Механор кивнул:
– Я начинаю в это верить, хозяин. У меня толстый журнал исписан тем, что видели и слышали еноты, и вот теперь многолетние наблюдения складываются в определённую картину.
Он поспешно добавил:
– Но я могу и ошибаться, хозяин. Ведь у меня нет никакого опыта, и нужных знаний. В старые времена я был всего лишь помощником у людей, у Раскиных. И так всю свою жизнь. После… после Каверны я попытался что-то наладить, но это было не так-то просто. Один механор помог мне смастерить нескольких маленьких устройств для енотов, а теперь эти маленькие сами мастерят себе подобных, когда нужно.
Раскин развёл руками:
– Но ведь еноты только сидят и слушают.
– Что вы, хозяин! Это совсем не так! Они много чего ещё делают. Стараются подружиться с другими животными, следят за дикими механорами и модификантами.
– А что, много их, этих диких?
Дядюшка кивнул:
– Довольно много, хозяин. По всему свету разбросаны в небольших лагерях. Это те, которых бросили хозяева. Которые стали не нужны человеку, когда он ушёл в Каверну. Объединились в группы и работают…
– Работают? Над чем же?
– Не знаю, хозяин. Чаще всего какие-то механизмы изготовляют. Помешались на механике. Хотел бы я знать, что они будут делать со всеми этими машинами дальше. Для чего они им нужны.
– Да, хотелось бы знать, – кивнул Иван.
Устремив взгляд в темноту, он дивился – дивился, до какой же степени люди, запершись в Синеграде, потеряли всякую связь с остальным миром. Ничего не знают о том, чем заняты еноты, не знают о лагерях деловитых механоров, о замках страшных и ненавистных модификантов.
«Мы потеряли связь, – говорил он себе, – Связь с само́й жизнью. Отгородились от внешнего мира. Устроили себе уютный закуток и забились в него – последнее поселение на свете. И ничего не хотели знать о том, что происходит за его пределами. Могли бы знать, должны были знать, но нас это не занимало.
Пора бы что-то предпринять. Очень пора... Но мы растерялись, были подавлены, первое время еще пытались что-то сделать, а потом окончательно пали духом.
Те немногие, которые остались в трезвом уме, впервые осознали величие достижений человеческого сознания, впервые рассмотрели грандиозный механизм, созданный его рукой. И – умом. И пытались держать его в исправности, но не смогли. И они искали внятных для себя объяснений – человек всегда ищет удобных оправданий. Внушает себе, что на самом деле никаких призраков нет, называет то, что стучит в ночи, первым пришедшим в голову удобным термином, который сам же и придумал.
Мы не смогли держать этот великий механизм в исправности, и занялись рационалистическими объяснениями, хоронились за словесным занавесом, и постулаты кормыша Серемара помогли нам в этом. Мы подошли вплотную к культу предков, принялись возвеличивать род людской. Но не смогли продолжить деяния человека. И тогда попытались его возродить, поднять на пьедестал тех, кому задача была по плечу. Но это всё – прошлое. Мы ведь всё хорошее пытаемся возвести на пьедестал лишь посмертно.
Люди превратились в племя историков, копались грязными пальцами в руинах рода человеческого, и прижимали каждый случайно обнаруженный фактик к груди, словно бесценное сокровище. Это была первая стадия, то самое хобби, которое поддерживало нас, пока мы не осознали, кто мы – муть на опрокинутой чаше подвигов великих первопроходцев разума. Но мы пережили это. Разумеется, пережили. Достаточно было смениться одному поколению. Человек легко приспосабливается, он все, что угодно, переживет. Ну не сумели построить звездные корабли; ну не долетели до звёзд; ну не разгадали тайну жизни – ну и что?
Мы оказались наследниками, все досталось буквально единицам, мы были обеспечены лучше, чем кто-либо до нас и после нас. И мы опять предались поискам оправданий, а величие человека выбросили из головы: хоть и лестная штука, но, с другой стороны, несколько обременительная, и даже, в чём-то унизительная. Для живущих сегодня...»
Очнувшись от грёз, он поднял взор на стоявшего перед ним механора:
– Дядюшка, – трезво произнёс Раскин, – А ведь мы, люди, разбазарили целых десять столетий!
– Нет, хозяин, – возразил Бэмс, – это не верно. Вы, люди, просто передохнули, что ли. А теперь, может быть, опять займете свое место… Вернетесь к нам. Я очень хочу этого...
– Мы вам нужны?
– Вы нужны енотам, – сказал Дядюшка, – И не только им, механорам тоже. Ведь и те, и другие всегда были только помощниками человека. Без вас они пропадут. Еноты строят свою цивилизацию, но дело подвигается медленно, очень медленно.
– Быть
