наконец, что часы стоят. Сестра Маша проводила меня до конца коридора.
— Повезло вам, что Белов оказался здесь. Он редко дежурит. И операция редкая. Несложная, конечно… Но аллергический шок получился.
— Что… это?
— Совсем было плохо. Теперь уж я вам созна́юсь.
Она все время склонялась ко мне, обнимала за плечи. Длинные серьги еле слышно позванивали.
— Я до утра присмотрю за ней. — Мы дошли до конца коридора. — Иван Сергеевич перед операцией, чтобы проверить, как она там, спросил: «И как же тебя зовут?» А она отвечает: «Елизаветой».
— Так ее и зовите, — попросила я. — А то еще не откликнется… Значит, это были не практиканты?
Она не ответила.
Я стала спускаться вниз.
«Много людей прошло через мою жизнь, — думала я. — А эти двое останутся со мной навсегда: Иван Сергеевич, Маша… И Ваня Белов. Он тоже был рядом. А отца-то его звали Андреем… Андреем, а не Сергеем. Как же я забыла? Такой милый, застенчивый человек. Все время предлагал снять пальто. А я говорила, что пришла на минутку. Мама Ванина, тоже милая и застенчивая, смотрела на мужа с укором и говорила: „Что же ты, Андрюша, не предложишь раздеться?“ Тогда он снова просил меня снять пальто».
…Тут я увидела Алену. Она сидела на длинной скамье возле больницы.
Моросил нудный дождик.
— Hv что?! Вера Матвеевна…
Я не выдержала. Опять стала плакать. Она вытирала со щек мои слезы и капли дождя. Не платком, а теплыми, мягкими пальцами. Наверно, так она утешала своих малышей.
— Очнулась уже. Очнулась… — сквозь слезы сказала я. — Нам повезло. Дежурил Белов! Сказал, что придет на свадьбу. А почему вы… на улице?
— То войду в вестибюль, то выйду. Не могла на одном месте… Я виновата, Вера Матвеевна!
— Не вздумайте повторить это в детском саду! — встрепенулась я. И перестала плакать. — Вы обязаны быть педагогом, но не провидцем. Я сама должна была предупредить.
— Вы и предупредили, — мягко, но упрямо возразила она.
— Врача… Но не вас!
— А я должна была узнать у врача. Про всех всё узнать!
— Вот теперь и узна́ете. Опыт требует жертв… Вы мне поверьте.
— Но не таких!
— Если б мы знали, где упадем… подстелили б соломку. Это старая истина. Вот вспомнилось мне сегодня…
Нет, я не собиралась учить Алену на своем горестном опыте. Просто я хотела этим опытом утешить ее. И начала рассказывать про мужа, про Володю, про Ваню Белова.
Мужчины оглядывались на нас. Я стала говорить тише. А они продолжали оглядываться.
Вернувшись домой, я написала письмо Володе и Клаве. Телеграмму посылать я не стала. Да и в письме обо всем рассказала очень спокойно, умолчав о смертельной опасности, которая грозила нам всем. Я давно сделала для себя правилом: не заставлять других переживать то, что я могу пережить сама… Тем более когда речь шла о буре, которая уже пронеслась.
Стараясь поменьше писать о болезни Елизаветы, я сосредоточила внимание на Ване Белове.
«Да, была не права, — писала я сыну. — Но как и ты мог забыть о нем? Хоть мы и уехали на другой конец города!..»
В ответ на письмо прилетела Клава.
Она подробно рассказала, как Володя переживал весть о болезни Елизаветы. И мои упреки по поводу Вани Белова… О своих переживаниях Клава не говорила, поскольку мне было ясно, что она, как всегда, разделяла Володины чувства. К этому я привыкла.
Услышав о какой-нибудь неприятности, Клава сразу начинала искать глазами Володю. Даже если он был в другом городе… «Не пора ли мужчиною стать?» — спрашивала я прежде у сына. Клавина беззащитность заставила его стать защитником, а значит, мужчиной.
«Мы с Володей…» — так чаще всего начинала она. Если же говорила, к примеру: «Володя очень устал и мечтает о юге!», я понимала, что и она тоже нуждается в отдыхе. Она не умела уставать, мечтать и волноваться одна… без участия мужа.
С годами она даже стала еле заметно припадать на правую ногу. Потому что так ходил он…
Иногда мне казалось, что мой сын более дорог ей, чем моя внучка. И как ни странно, меня это радовало… Внучка, ее жизнь, ее будущее были теперь главной и наверняка последней целью моей жизни.
В тот час, когда эта главная цель была в смертельной опасности, ко мне пришел Ваня Белов. И не только потому, что его имя и фамилия совпали с именем и фамилией хирурга. А и потому, что он был рожден приходить к людям в такие именно часы и минуты.
Клава все-таки заставила меня поведать о некоторых подробностях болезни и операции.
Она обернулась, как бы ища Володю… Но его не было, и тогда она разрыдалась у меня на плече.
— Что могло быть? Что могло быть?! — шептала она.
Я попросила ее:
— Не надо пересказывать Володе все, что уже миновало… А то и он прилетит!
Она пообещала и помчалась в больницу.
А я распечатала Володино письмо, которое она привезла.
Письмо было длинное. Он волновался о Елизавете. А дальше писал: «И я, мама, вспомнил о Ване. Все вспомнил! Даже то, чего ты не знаешь. Ваня просил меня никогда не раскрывать эту тайну. Но прошло больше двадцати лет… И сейчас, за давностью срока, можно сознаться. Математичку-то запер я! Это получилось как-то само собой. Я заглянул тогда в щелку… Вижу, она перед зеркалом прихорашивается, а больше никого нет. Просто не понимаю, честное слово, как моя рука повернула ключ. Очень я математики, наверно, боялся. Потом Ваня стал убеждать меня: „Ты — сын классной руководительницы и запирать учителей не имеешь права!“ Я поверил ему. А после, честное слово, терзался. Поэтому, может быть, и звонить ему перестал. Ну, а потом уж мы переехали… Когда я вернусь, мы обязательно найдем его!»
Значит, Ваня снова принял на себя чужую вину?
Я была уверена: он поступил так вовсе не потому, что решил сделать самопожертвование как бы своей профессией. Сеньке грозило второгодничество, а мне (именно мне!) позор на всю школу — и он, как хирург, должен был не раздумывать, а спасать. Он, которого я считала своим злым гением…
Но почему же в тот раз, когда речь шла о Голубкине, я не дала себя обмануть: я знала, что Ваня заслонил Сеньку собой. А тут я поверила…
Хотя всем было известно, что Ваня Белов — математик и ему незачем было запирать Ирину Григорьевну. Сперва Володя позволил себя убедить… А потом и я тоже. Неужели человек стремится все на свете осознавать с позиций
