было видно ни маски-респиратора, ни черных очков-окуляров, но Ольга была уверена, что они есть. Она слышала в Теплицах разговоры о борщеводах и знала, как они выглядят. Женщина закрыла рот дочери и на ослабевших ногах сделала шаг назад.
Фигура не двигалась.
Ольга судорожно соображала: «Что делать? Бежать к лифту? Но что, если тогда он погонится за нами и заберет как… как биоматериал? Или идти спокойно, чтобы он подумал, будто здесь кто-то есть? Самосбор побери, почему сегодня этот коридор так пуст?!»
– Ольга? – раздался сверху знакомый голос. – Что вы тут делаете?!
Сверху по лестнице спускался Рудаков. Удивительно, как неслышно он умел ступать своими тяжелыми ботинками. Фигура пролетом ниже вздрогнула и так же беззвучно скользнула вниз. Ольга выдохнула, но все ее мыщцы были еще скованы напряжением. Не сводя глаз с лестницы, она ответила:
– Гуляла с дочкой. А вас сюда как занесло?
– Ходил по делам, – задумчиво бросил Андрей, точно прислушиваясь к чему-то. – Кое-что выменивал. Теперь домой. Ух ты, а это маленькое чудо и есть Леночка?
– Я не маленькая! – пискнула девочка, прячась за мамину ногу. – А вы страшный!
– Лена!.. – строго бросила смущенная Ольга.
– Нет-нет, что вы, – горько усмехнулся синелицый ученый. Он опустил взгляд и пристально уставился на ступеньки, точно сквозь бетон провожал взглядом сбежавшего борщеманта. – Устами ребенка глаголет истина. Однако вы не против, если я вас проведу? Могу держаться на небольшом расстоянии. А то после происшествия с той лаборанткой… Словом, я беспокоюсь.
– Я как раз хотела попросить, – с облегчением выдохнула женщина, и ее лицо озарила усталая улыбка. – А то здесь только что… Андрей, а может, лучше на «ты»?
– С удовольствием.
* * *
– Значит, борщеманты… – бормотал Рудаков, меряя шагами жилищную ячейку. – С этим надо что-то делать. Если они правда готовят атаку, то нам крышка. Значит, я потеряю Теплицы, потеряю жатву, потеряю…
Неожиданно, он понял, что потеря Теплиц не будет такой большой утратой, как потеря Ольги. В одиночку он сможет сбежать, исчезнуть, затеряться среди этажей и найти пристанище секты, когда-то обратившей его в веру. Но он не мог оставить ее с ребенком на растерзание этим безумным травникам.
Рудаков продолжал ходить от стены к стене. Нет, конечно, он и сам убивал людей. Он пытал их, держал в застенках неделями. Но с полным осознанием того, что это закон жизни и этого требует от него Божество. Он получал за это силу, которой не было у простых смертных. Но цинично убивать людей, чтобы просто пустить на удобрения? Биоматериалы!..
Ольга… Это было необыкновенное существо. Она так и лучилась обаянием. К ней по-настоящему тянуло, и дело было не в стройной фигуре и хорошей коже. У нее было что-то в глазах. Что-то настоящее… Человечное.
Он мог попытаться спасти ее. Попробовать обратить в веру и вместе с ней выживать дальше в этой ужасной селекции. Но знал, что она ни за что на такое не пойдет. Пытаясь представить, как глубокие синие глаза Ольги наливаются алым сатанинским огнем, он чувствовал отвращение. Никогда раньше он не был столь мерзок самому себе. Последние месяцы он разделил свою жизнь: наука и Ольга против ритуалов и Чернобога. Он впервые в жизни столкнулся с терпением и сочувствием, с пусть неловким, но искренним женским теплом, и эта ласка пробудила сердце в нем – кровожадном сектанте-затворнике.
Рудаков ломал голову над этой дилеммой. Он отлично помнил, что после обращения с дороги уже не свернуть. Но готов ли он был? Готов превратить эту цветущую молодую женщину, мать прелестного ребенка в такое же, как он сам, чудовище?
Он рухнул на кровать. Воспоминания завертели его разум.
…Андрей возвращается со второго рабочего дня в Агрокомплексе. К нему привыкли соседи, его принял на работу седой добродушный завлаб, он уже начал разрабатывать программу селекции на ближайший год. Отца, похоже, найти так и не получится. Он все равно был безумен – долго бы не протянул.
Андрей разогревает безвкусный пищебрикет, ковыряет его ложкой, слушая радио. Передают какую-то чепуху из новостей: зачистки, смерти, увеличение производства. Что-то вселяет смутную тревогу. Он слышит стук в гермодверь, идет открывать. Тревога перерастает в панический страх, но руки сами собой поворачивают вентиль и тянут пластину на себя.
На пороге стоит отец.
Ошарашенный Андрей молчит, раскрыв рот, пока Рудаков-старший, улыбаясь, мягко проплывает в ячейку и закрывает гермодверь. Не успевает сын произнести ни звука, как взгляд отца становится колючим, радужки вспыхивают алым огнем, а липкая когтистая лапа ложится Андрею на лицо. Скользкая холодная слизь затекает ему в ноздри.
На долгие минуты пропадает все. Остается запах сырого мяса, клубящийся где-то в голове фиолетовый туман и вкрадчивый шепот: «Они ждут. Они верят. Они с тобой. Они рядом». Фантасмагорические видения плавящихся стен, кровавых бань и гниющей заживо плоти встают перед глазами. Естество черной души Хозяина Гигахруща пропитывает Рудакова, открывая ему глаза. Только злой бог мог создать такой злой мир. В этой черной почве могут прорасти лишь семена зла. И они прорастут.
Комната вновь проступает сквозь мутную красно-лиловую пелену в глазах. Фигура сидящего перед ним лжеотца размывается в бесформенную кляксу черной жижи, из кляксы лепится заново другая фигура – лысый старик со шрамами на лице. Он не представляется. Просто сидит на табурете у кровати обессиленного Рудакова и говорит. Он говорит, а за его спиной возникают другие лица. Одно без глаза, другое с заячьей губой, у третьего огромный лоб, у четвертого вместо кожи чешуя. На каждом из них – отметина.
– Перестройка принесла тебя. Это знак, – рокочущим басом вещает старик. – Все наши братья попали сюда через Перестройку. Судьбоносная длань Чернобога направила твой путь. Вся твоя жизнь вела тебя в это место. Тебе еще предстоит сыграть свою роль в деле истинного строительства Гигахруща. Ты сам поймешь, что тебе делать и как управлять силой. Чернобог поведет тебя. Черная слизь, отродья, иллюзии – все это отныне твое. Делай наше дело, и когда-нибудь, возможно, мы встретимся снова. Во имя спасения, брат.
Кости Рудакова плавятся, горит кожа, внутренности словно стискивает колючей проволокой. Он приподнимается на локтях, поворачиваясь в сторону зеркала. В нем видит безволосую голову с проступившими на ней уродливыми синими пятнами и пылающими алым светом злобными глазами. И криво улыбается, произнося:
– Во имя спасения.
…Рудаков вырвался из плена видений. Впереди была лишь одна ночь, чтобы решиться. Действительно ли жизнь вела его все эти годы к той зловонной каморке в глубине заброшенного этажа, к пыткам и извращенному сладострастию, или все это – лишь наведенная культистами иллюзия? Может, получится все же выбрать искренность и человечность? Выбрать жизнь?
Или служение Чернобогу уже подменило его человеческую природу? Неужели не испытывал он блаженство, втыкая нож в
