принеси, пожалуйста.
– Принесу.
Раньше я рассаду покупала у Ириной матери. Она тоже была учительницей, из тех, кого в лихие сталинские годы выслали из Ленинграда. Так она и осталась в Петропавловске. Были у неё сын и дочь. Дочь Ира выросла таким же трудоголиком, как мать. Та и после восьмидесяти лет тяжело прожитой жизни вершила большие дела здесь неподалёку, на своей усадьбе. По весне вся поверхность огорода была покрыта парниками:
– Люба, не поверишь: по утрам уходит четыре часа, чтобы всё раскрыть, а вечером снова четыре – чтобы всё укрыть, – говорила мать Ирины мне.
– Да уже отдыхали бы, Екатерина Семёновна! Заслужили.
– Надо детям помочь. С сынком у меня неладно – с женой разошёлся, пьёт… Квартиру покупала ему – насилу у жены отбили. Теперь то у меня живёт, то там. А там – приятели сбивают его с панталыку!
– «Мальчику»-то уже пятьдесят, своя голова должна быть…
– Голова-то есть, умница сынок, но дурные приятели…
Так она, бывало, говорила мне. Вот, казалось бы, почему не дружить старым матерям, сватьям, между собой? Обе – трудяги, гвозди бы делать из этих людей! У обеих – пьющие негодные сыновья. Обе любят и умеют заработать. Пока сильны были – торговали на базаре. Обе старались для детей.
Нет, не дружили. И Ира поносит свекровь: «Ты знаешь, что она десять лет отсидела в тюрьме? Не рассказывала она тебе? Конечно, это было при Сталине, но тогда не только невинных сажали!» Свекровь поносит Ирину: «А ты знаешь, как она пила? Это она сына в пьянство втянула!» И каждая мать защищает своих детей. Велика ты, сила инстинкта!
Наконец, я спрашиваю по телефону:
– Анна Трофимовна, а сколько вам лет?
– Весной девяносто будет.
– Так будьте мудрой, оставьте эти склоки. Вам же не деньги нужны – сына своего боитесь оставить без опоры. Он у вас даже пенсии путёвой не заработал, а вы всё на Ирку сваливаете. Она же работает, как лошадь, чтобы детей – ваших внуков, поддержать! Видите, каких вырастила? И сына вашего не оставит, вы же понимаете!
– Конечно, ей же дом после него достанется!
– Разве это не справедливо? Внук вас не забывает, хороший парень вырос, работящий! Не в отца…
– Жадный, деньги не отдаёт! Должен девять тысяч тенге…
– Зачем вам деньги? Ирке они нужнее – тоже для детей старается. Раз такого сына вырастили – не отца, не мужа – отвечайте! По судам последнее здоровье потеряете. А так скоро весна наступит, земля проснётся, вы здоровее станете, подниметесь! И тогда я обязательно приеду, покалякаем снова!..
Матери… Велика ты, сила инстинкта! И девяностолетняя мать заботится о своём семидесятилетнем «птенце»… Только эта забота и держит его, забулдыгу, на этой земле. Не эта ли забота держит и её самую – мать? И её сноху- мать… И меня – мать… Не для себя живём – для детей…
Высокий инстинкт!
«Больному и мёд невкусен,
А здоровый и камень ест»
(русск. пог.)
Я ехала в поезде Адлер-Новосибирск из Сочи. Два дня уже в дороге, а мне предстоял до дома ещё день пути. Я изнывала. Проехали саратовские степи, пересекли Волгу, скоро начнутся предгорья Урала. И не вспомнить, сколько раз я проезжала эти места! Может быть, сорок. Однако, скучно. Сидим у окна с соседом, старым башкирином. Ему скоро выходить, он возвращается из гостей домой.
– Камалутдин, а расскажите что-нибудь интересное! – прошу его.
– Например…
– Ну, какой-нибудь случай из вашей жизни. Мало ли чего с вами бывало?
Камалутдин думает, потом вспоминает:
– В сорок четвёртом году жили мы в Оренбургской области, в деревне Султакаевка Александровского района. Ещё война не кончилась, был я молоденьким парнишкой. Деревенские отрядили меня скот пасти, подпаском – помощником пастуха. Тогда ведь и дети работали, мужики все на фронте. На фронте был и мой отец – Юмадилов Сагадат. Мать когда сунет кусок хлеба на день, а когда и дать нечего – дома-то ещё четверо детей мал мала меньше. Сами весь день в поле пробавляемся, как можем. То травку какую пожуём, а ягод найдём – так совсем хорошо. Бывало, у чьей-нибудь коровы кружку молока надоишь… А чтобы воду с собой брать – и вообще понятия не было. Так, из какой-нибудь лужи, бывало, и напьёшься…
Вот как-то пасём мы скот на дальних лугах, жарко, до вечера далеко, пить хочется, а напиться негде. Наконец, нашёл я какую-то грязную лужу, процедил воду через тряпку, и напился. И – всё! Часа через два плохо стало! Оставил я с разрешения пастуха стадо, взобрался на чью-то лошадь, а как до дома доехал – не помню. Меня и врачам показывали, и в город отвезли, в больницу положили – мне хуже и хуже. И определить не могут, что со мной! Три месяца пролежал в больнице – выписали домой, проститься с родными. Помирал уже.
Весна прошла, лето началось – красота такая! Жить бы, да жить. А я помираю…
Даже ещё ни с одной девушкой не поцеловался! И отца не увижу… Обидно.
Мать горюет, а на работу ходит, некому за мной ухаживать. Лежу один. Жарко. Вдруг входит старик в белой одежде. Кто такой? Я всех в деревне знаю, а этот, видно, не из наших…
– Твою болезнь надо первым мёдом лечить! – говорит. И исчез…
Мать с работы пришла, я ей рассказал про старика. Она на коня, да в соседнюю деревню, где жил пчеловод Юмад, древний старик. Ему почти сто лет было, а пчёл держал… Привезла мать первого мёда, тёмный такой.
Ложку мне суёт в рот, а я не хочу, он мне горьким кажется. Я уже давно кроме воды, ничего не принимал. Тогда она с водой размешала, и стала меня поить. Мне лучше и лучше. А когда поправился, уже через год, снова старик в белом во сне мне явился:
– «Хорошо – говорит – что послушался! Должен ты был умереть, но я тебе не дал! Теперь проживёшь долго!» Вот – живу!..
Последние фразы Камалутдин договаривал уже на ходу – поезд остановился на три минуты. Это была его остановка. Он по-прежнему жил в Султакаевке, до которой от станции семьдесят километров.
Роковая женщина
«Грешить легко, трудно каяться»
(русск. пог.)
Нам, наивным, представляется, что всякое преступление раскрывается, и всякое зло наказывается. Так показывают на экране, так описывают книги. А жизнь – это нечто другое… Вот реальная история, произошедшая
