37
Тупичок Виколо-дель-Мартирио находится в двух шагах от Пантеона. Туристы, обалдевшие от созерцания тяжелого круглого остова древнего языческого храма, проходят мимо, не замечая его. Что же касается римлян, то мало кому из них хватает любопытства, чтобы завернуть в эту улочку, почти всегда погруженную в тень.
Они не правы, потому что именно в Виколо-дель-Мартирио находится заведение, где Франческо, или, как уважительно называют его завсегдатаи, дон Франческо, готовит самого вкусного молочного барашка в мире. Я переступил порог ресторана, еще не подозревая об этом. Я установил это позже, опытным путем.
Именно здесь, вдали от мира и от его безумств, любил поесть Серджо Тененти. Сидя перед бокалом «Монтепульчано», он наслаждался спагетти, заправленными простым оливковым маслом и посыпанными тонким слоем пармезана.
Я узнал его сразу, даже не посмотрев на фотографию, взятую у отца. С облегчением поняв, что мои поиски увенчались успехом, я бросился к нему.
Сначала я отправился по адресу, найденному в старой записной книжке отца, но квартира оказалась пустой.
Я так долго барабанил в дверь, что разозлил консьержа. Этот стук отвлек его от ежедневного созерцания телевизионной дикторши с боттичеллиевским профилем.
— А ну-ка, прекрати этот шум, мальчик мой, — заорал он в открытое окно. — Если ты ищешь Тененти, то он, наверное, у дона Франческо, как обычно. И передай, что ему тут принесли посылку. Пусть зайдет за ней, как только пообедает. Не люблю, когда моя комната завалена коробками.
Я признался, что совершенно не имею понятия о местных гастрономических достопримечательностях, и прочитал в его глазах сострадание. Он улыбнулся мне с жалостью, как будто увидел перед собой умственно неполноценного, но все же подсказал мне, как пройти к ресторану.
— И главное, не забудь сказать ему, чтобы он зашел за посылкой! — напомнил он, когда я помчался в указанном направлении.
Со времен «Красной борьбы» Серджо Тененти совершенно не изменился. Просто тело немного расплылось. Его лицо, хотя и изборожденное морщинами, глубокими, как шрамы, сохраняло былую тонкость черт. Волосы у него были довольно длинные, зачесанные набок элегантной серебристой волной.
Кондотьер эпохи Возрождения, забредший в чужой век, — вот кем показался мне Серджо Тененти, когда я впервые увидел его. В последовавшие за этим дни его поведение лишь укрепило мое впечатление.
Не спрашивая разрешения, я сел напротив него.
— Вы Серджо Тененти, да?
Он просто кивнул.
— Меня зовут Алекс Кантор. Вы меня помните? Я был совсем маленьким, когда отец увез меня далеко отсюда.
Лицо Тененти осталось непроницаемым.
— Сын Луиджи Кантора и Франчески Поцци, — счел нужным уточнить я.
— Когда-то я знал этих людей, но постарался изгладить даже память об их существовании. Я не хочу ничего больше слышать о них. Был бы вам признателен, если бы вы ушли отсюда и позволили мне закончить обед.
С этими словами он взял свой бокал и с удовольствием отпил глоток вина. Я думал, что после двадцати пяти лет неизвестности имя моего отца пробудит в нем интерес или хотя бы любопытство. Ничего подобного. Все так же бесстрастно Тененти поставил бокал на стол и снова принялся за свои спагетти.
Его реакция совершенно обескуражила меня. В самолете, несшем меня в Рим, я воображал себе палитру эмоций, которые мог излить на меня Тененти: от симпатии до открытой враждебности. Я приготовил разные аргументы, в зависимости от того, каким будет его ответ. Но я никак не мог представить себе подобного безразличия.
В отчаянии я чуть было не вскочил и не бросился обратно в аэропорт. Все же я остался сидеть, пытаясь ничем не проявить своего волнения.
— Послушайте, — снова заговорил я, — я знаю, что когда-то вы были очень близки с моими родителями. Я также знаю, что поступок моей матери вас шокировал и...
Властным жестом он остановил мои разглагольствования. За маской безразличия теперь проглядывало глухое раздражение.
— Это был один из тех кошмаров, что преследуют до самой смерти. Мне почти удалось изжить его, и тут появляетесь вы. Я не желаю пробуждать старую боль. Мне не хватит мужества снова ввязаться в борьбу с ней. Уходите, прошу вас. Я последую бесценному совету Пиранделло: буду вести себя так, словно вы — это персонаж, родившийся из чарующих паров, вырывающихся из кухни. Я утоплю свои мозги в нескольких бокалах этого дивного «Монтепульчано» и сразу забуду вас. Поверьте, так будет гораздо лучше.
К концу его голос смягчился, но лицо не подобрело. Когда он увидел, что я не подчиняюсь его требованию, в его глазах мелькнуло непонимание.
Да, он не знал самого главного: мне было нечего терять. Он оставался моей последней надеждой в поисках убийцы Наталии и в попытках спасти отца, если только уже не было слишком поздно.
— Я пришел, чтобы рассказать вам свою историю, — настаивал я. — Выслушайте, а потом решите, как поступить.
Я выбросил последнюю карту. Если он откажется выслушать меня, мне не останется ничего иного, кроме как сесть на самолет и улететь обратно с верой в то, что нежный голос стюардессы облегчит мое разочарование.
Тененти долго колебался, прежде чем кивнуть. Настал момент ловить удачу. И я пустился в бесконечный монолог.
Я рассказал ему о моей любви к Наталии, о разрыве, болезненном и непонятном, о ее смерти, приведшей меня в состояние ступора, почти что каталепсии. Я показал ему фотографию из журнала, где она позировала перед картиной, доставшейся мне от матери, и объяснил ему, что, вероятно, Наталия погибла из-за этой картины, которую убийца узнал и захотел заполучить.
Тененти по-прежнему не реагировал. Я описывал ему, как страдаю от того, что не способен выражать свои чувства, что переживаю все драмы, происходящие в моей жизни, с ледяной выдержкой. Потом я перешел к рассказу о болезни моего отца, о его высылке и о моих безуспешных попытках вырвать его из когтей прошлого.
В конце я признался, что по-прежнему ощущаю себя растерянным мальчуганом, которому сообщили, что его мать — самая страшная негодяйка и что это страшное проклятие будет преследовать его до конца дней.
Прошло двадцать минут, а Тененти так и не раскрыл рта. Потом он жестом попросил дона Франческо принести мне бокал и опустошил свой одним глотком.
— Выпьем за раны, которые никогда не зарубцуются, — сказал он, наполняя оба бокала. — Всех психиатров и всех бутылок в мире не хватит, чтобы заполнить ту пустоту, от которой страдаем мы оба. Последние двадцать пять лет я только и делал, что убегал. Я всегда отказывался оборачиваться, хотя и знал, что такое поведение ничего не изменит. А теперь я понимаю, как это измотало меня. Ты прав: пришло и мое время лечиться.
И он тоже начал рассказывать. С его губ срывались слова, которые он запрещал себе произносить со времени взрыва. Того, в чем признавался мне Тененти за тарелкой холодных спагетти и за бокалом «Монтепульчано», он еще никогда и никому не открывал.
