который некогда сделал ему больно.
– Вся моя жизнь оказалась полна разочарований. Даже моя первая любовь изменила мне с другим мужчиной. И вновь я призвал все свое воображение, которое в красках рисовало мне, как она превращается в падшую женщину и заканчивает свою жизнь в коммуналке с ребенком, отца которого даже не знает. Или спивается и умирает на помойке, держа в руках сверток с новорожденным, которому судьба уготовила быть воспитанным в детском доме. Честно говоря, я не знаю ничего о ее судьбе и сейчас желаю ей только всего хорошего. Она стала лишь частью моего опыта, пусть неприятного, но она преподала мне хороший урок. Однако самые разные события поселили во мне страх. Страх быть неудачником, страх быть непринятым в обществе, страх осуждения… Этим страхам не было конца, и в какой-то момент я понял, что вовсе не живу, а лишь делаю так, чтобы существовать как можно более незаметно. Наверное, меня можно назвать чрезмерно закомплексованным. И только на «Вятке» я понял, что через каждый комплекс, каждый страх нужно пройти, взглянуть ему в глаза, бросить вызов. Еще мне казалось, что мои мысли реализуются в настоящем и что именно я стал причиной бед людей, которые меня когда-то обидели…
– Конечно, мысли – это начало поступков, и они могут быть материальны, но не стоит винить себя во всех грехах. Человек не способен влиять на события одними лишь фантазиями и желаниями, чтобы с недоброжелателем случилось нечто плохое. Всевышний сам разберется с их жизнью. – Батюшка с непередаваемой любовью взглянул на кающегося юношу.
Петр замолчал, и старик зашептал слова молитвы, после чего молодой человек поцеловал крест в его руке и край поручей.
– Я бы с удовольствием причастил тебя, но у меня здесь нет ни хлеба, ни вина.
– Спасибо вам, святой отец. Мне нужно было это сказать.
– Зови меня отец Порфирий, – тепло улыбнулся юноше поп и поглядел ему прямо в глаза. – Заходи ко мне почаще, а то одному неуютно.
– Бесы тревожат? – Петя хотел обернуть все в шутку, но Порфирий вдруг изменился в лице.
– Каждая ночь и каждый день проходят в борьбе. Являются в таких образах, что диву даюсь. Всё меня в грехах обвиняют.
– Крепитесь, отец Порфирий. – Петр отлично понимал, с какими демонами сражается старик, у него самого этих демонов было немало.
– Поспеши, сын мой, – подтолкнул его к двери батюшка, – уже вечереет, тебе нужно успеть на станцию к последнему поезду.
– Мой поезд никуда не денется, – улыбнулся Петя, ощущая, как стало легко на душе, и твердо зная, что отныне ему путь на Большую землю заказан, ибо теперь он точно стал настоящим проводником «Вятки», а проводников Территория просто так от себя не отпускает.
Он с легким сердцем спустился по ступеням храма и миновал старое сельское кладбище. Перед ним тотчас возникла тропинка, бегущая в Бекетово.
«Неужели это всё? – спрашивал он сам себя. – Неужели мое приключение окончено и теперь я поведу других людей по неизвестному маршруту?»
Ноги сами несли его по тропе. Небо совсем потемнело, и в сумерках он едва различал огромные сосны, склонившие свои ветви так низко, что ему пришлось пригибать голову, чтобы протиснуться вперед. Но вот и серые станционные домики, где его ждут Николай Иванович Волкогонов и Вячеслав Алексеевич по кличке Рябой. Он в красках представил, как они будут слушать его рассказ об одиночном путешествии по «Вятке», припоминая, как это случилось когда-то у них самих, и грустно улыбаясь, а потом окончательно примут его в свое боевое братство.
Глава двадцатая
Хранитель
Волкогонов долго сидел на рельсах рядом с телом машиниста. Алая кровь, постепенно пропитывая одежду, медленно растекалась на груди старика. Ужасно хотелось закурить, но Волкогонов не так давно покончил с пагубной привычкой и сигарет с собой не носил. И дать волю слезам он не мог – разучился плакать. Всего час назад Костров беседовал с ним, ругался и даже пытался убить, но сейчас все казалось таким далеким и нереальным, будто вовсе не происходило.
А ведь машинист отлично понимал, что, пропади он на Территории, никто не бросится на его поиски. Даже военные, пропускавшие поезд на запретную территорию за взятку, не станут беспокоиться, если он не вернется. Вот так жил человек, работал, приносил пользу обществу, а стоило пропасть – никто и не вспомнит добрым словом. Сын и супруга умерли, родителей машиниста тоже наверняка давно нет в живых. Если бы он, допустим, неожиданно скончался у себя в квартире, никто даже не хватился бы. Возможно, соседи учуяли бы неприятный запашок из-под двери или сослуживцы забеспокоились бы, что тот надолго пропал… А может, и вовсе никто бы не забил тревогу, поскольку уже привыкли, что машинист регулярно уходит в рейсы на Территорию, которые могут длиться неделями, и его тело долго лежало бы в постели, постепенно превращаясь в мумию.
Тело машиниста следовало оставить на «Вятке», но Волкогонов не мог позволить старому товарищу стать добычей Территории, поэтому решил вынести его на станцию, загрузить в поезд и взять с Толика обещание, что тот похоронит Кострова на Большой земле рядом с женой и сыном. Невольно вспомнился Шабаров, погибший на «Вятке» от собственной пули. Тогда Рябой не стал выносить его тело и хоронить как положено, желая скрыть правду о его гибели. Да и как было объяснить другим проводникам, каким образом Шабаров получил огнестрельное ранение?
Волкогонов тяжело поднялся и наклонился над покойником, присел и бережно поднял тело на руки. Как ни странно, но мертвый Костров весил гораздо меньше, чем живой, будто действительно избавился от тяжести собственных грехов. Волкогонов давно уяснил, что главный судья для человека – это он сам. Никто не способен так наказать, как человек, сам себя обвинивший.
Он положил мертвеца на лавку дрезины, сам занял место напротив, надавил на рукоятку, и дрезина медленно двинулась по железнодорожным путям. Впрочем, такое спокойное путешествие продолжалось недолго: рельсы неожиданно обрывались, и никакой станции поблизости не оказалось. Просто дальше вообще не было дороги, насыпь полого сходила на нет, упираясь в хилые сосенки.
«Вятка» будто спрашивала незадачливого проводника, хочет ли тот вынести тело товарища или все же желает отдать его Территории? Раз так, он готов был переть Кострова на своем горбу. А с «Вятки» достаточно и того, что она отравила душу машиниста.
Сначала шагать было довольно легко, поскольку дорога шла под горку. Но вскоре деревья стали расти так часто, а земля под ногами стала такой топкой, что продвижение
