нее спокойнее, и мне тут же захотелось ее увидеть. Может быть, возобновление знакомства прояснит и темную сторону прежних отношений, о которой я остался в неведении. Я так и не знал: какие поступки Каролина совершила по своей воле, а какие вынужденно. А потому и судить ее я не мог. Я подумал, что все еще может разъясниться в пользу Собаньской. Я простил Греча, почему мне не простить Лолину, если она действовала не от своего сердца? Смерть Грибоедова дала мне больше смирения и терпимости к чужим грехам. Кровь перестала бросаться в голову по пустякам. Я не надеялся вернуть Каролину, но готов был понять и примириться. Именно с таким настроением я собирался на вечер к Собаньской. Но перед тем, как сесть в возок, я получил еще одно письмо — от Пушкина. Конверт принес посыльный из гостиницы Демута.
«Про старые дрожжи не говорят трожды; не радуйся нашед, не плач — потеряв. Сочувствую вашему горю, перенесите его мужественно, как старый солдат. Не мучьте себя воспоминаниями о несделанном — вы, я знаю, были Александру Сергеевичу преданным другом. Вам, верно, теперь не до дел, но все перемелется — мука будет. Видите, кроме пословиц ничего путного сказать не сумею. Питаю надежду, что ваша былая привязанность вернется к вам и поможет справиться с теперешним душевным ненастьем.
Ваш Пушкин».
Лишь в дороге — натрое перечитав записку, — я вдруг понял смысл последней фразы. Меня обдало жаром уязвленности, и силы покинули меня. Некоторое время я сидел без движения. Пушкин ясно дал мне понять, что приглашение Каролины — это не ее шаг, а выполнение чужой воли — его воли. Медвежья услуга. Что за наглая заботливость? И это его шаг навстречу? Ни один враг не может оскорбить так, как это походя сделает друг.
— Степан, к Демуту поезжай! Скорей!
Слуга развернул карету с полдороги, и мы помчались к гостинице.
Кто позволил ему так играть чужими чувствами? Что за бесцеремонное дружелюбие? Он полагает, что по своей воле может отнимать и дарить счастье? Допустим, к женщинам он относится с презрением и ценит только гризеток, но меня он называл другом! Он не только сводничает с тем, чтобы развлечь меня, он еще и не стесняется говорить об этом! Ярость наполнила меня до краев. От таких друзей надо избавляться как от врагов! Моя чаша терпения переполнилась. Столько раз я сдерживался и находил для него слова оправдания. А Пушкин подначивает меня, дразнит словно льва, сидящего в клетке, сплетенной из непреодолимых связей дружбы и восхищения редким талантом. Но тут он перешел всякую границу. Я решился вызвать его и убить.
В гостинице я ринулся в его номер. Дверь оказалась заперта, на стук никто не отзывался, я стал бить сильнее. У кого сегодня в городе бал? А может он поехал к Собаньской? Уже сидит у ног Прекрасной дамы и ждет моих изъявлений благодарности за сводничество?
На шум прибежал мальчишка-посыльный.
— Его благородие утром съехали!
— Что?
— Уехал барин! — мальчишка махнул рукой, указывая на дорогу.
Тогда я отпрянул от двери, разогнался буйволом и сорвал ее с петель.
Мальчишка заорал блаженным.
Я ввалился в нумер, но ничего не увидел в наступивших сумерках.
— Огня! — крикнул я.
Мальчишка опомнился и зажег стоявший на бюро канделябр. Я осветил комнату — верно, уехал, жилище выглядело покинутым. Мне хотелось еще что-нибудь сокрушить, но ничего подходящего на глаза не попалось. Я оборотился к бюро, поставил канделябр и увидел там какие-то бумаги. Я перелистнул верхнюю страницу. Под ней лежали черновики писем. Я принялся читать:
«…Вы смеетесь над моим нетерпением, вам как будто доставляет удовольствие обманывать мои ожидания; итак, я увижу вас только завтра — пусть так. Между тем я могу думать только о вас.
…А вы, между тем, по-прежнему прекрасны, так же, как и в день переправы или же на крестинах, когда ваши пальцы коснулись моего лба. Это прикосновение я чувствую до сих пор — прохладное, влажное. Оно обратило меня в католика. Но вы увянете; эта красота когда-нибудь покатится вниз, как лавина. Ваша душа некоторое время еще продержится среди стольких опавших прелестей — а затем исчезнет, и никогда, быть может, моя душа, ее боязливая рабыня, не встретит ее в беспредельной вечности».
* * *
«…Сегодня 9-я годовщина дня, когда я вас увидел в первый раз. Этот день был решающим в моей жизни.
Чем более я об этом думаю, тем более убеждаюсь, что мое существование неразрывно связано с вашим; я рожден, чтобы любить вас и следовать за вами — всякая другая забота с моей стороны — заблуждение или безрассудство; вдали от вас меня лишь грызет мысль о счастье, которым я не сумел насытиться. Рано или поздно мне придется все бросить и пасть к вашим ногам. Среди моих мрачных сожалений меня прельщает и оживляет одна лишь мысль о том, что когда-нибудь у меня будет клочок земли в Крыму. Там смогу я совершать паломничества, бродить вокруг вашего дома, встречать вас, мельком вас видеть…»
* * *
На последней бумаге были стихи:
Я вас любил: любовь еще, быть может,
В душе моей угасла не совсем;
Но пусть она вас больше не тревожит;
Я не хочу печалить вас ничем.
Я вас любил безмолвно, безнадежно,
То робостью, то ревностью томим;
Я вас любил так искренно, так нежно,
Как дай вам бог любимой быть другим.
Каролина теперь жила в Крыму. Я отодвинул последний лист и уперся взглядом в черную доску бюро. В колеблющемся огне свечей она плыла перед глазами, покрылась рябью, превращаясь в бездну без дна. Я отдернул локоть, на который опирался, боясь провалиться в эту тьму.
— Ваше благородие!.. Ваше благородие! — моего плеча коснулась робкая рука. — Вы меня слышите?
Я оглянулся и увидел квартального, прибежавшего на шум.
— Ваше благородие, извольте выйти из помещения! Или меры придется… применять.
— Куда он уехал?
— Куда уехал? — передал кому-то вопрос караульный и также доставил ответ, — на Кавказ, говорят. Пойдемте, ваше благородие!
Я встал, достал из кармана деньги.
— Тебе, голубчик, за хлопоты. И хозяину дай за дверь.
Где я бродил — не помню. В какой-то момент я почувствовал холод из-за распахнутой шубы, опомнился и нашел дорогу. Домой я вернулся через несколько часов в полном изнеможении.
За это время я потерял надежду примириться с бывшей возлюбленной, не смог выплеснуть на Пушкина всю накопившуюся ярость, а после еще испугался за него же. Там, на Юге, уже погиб один великий поэт, не
