милая, — бабушка отряхивает присыпанные мукой руки и крепко меня обнимает. — Не на работе сегодня?
— Зуб ходила лечить, разболелся некстати.
— От нервов, верно, — качает головой бабушка. — Все эти треволнения сначала со старухой Штайн, а теперь и с мальчиком Патрика так просто не проходят. Вон какая бледненькая стала, тень самой себя, не иначе. — Она велит мне садиться за стол и выставляет, по обыкновению, все самое вкусное. Жаль никакой едой, пусть даже самой вкусной, проблем, увы, не решить… И я делаю вид, что с аппетитом поедаю пирожок с капустой, а сама подлавливаю удобный момент для серьезного разговора.
— Я сегодня Лукаса в городе встретила, — произношу как бы между прочим, отхлебывая из чашки с чаем. — Он прогуливал школу.
Бабушка отвлекается от замешивания теста и глядит на меня задумчивым взглядом. Я добавляю:
— И друзья у него какие-то мутные. Они мне совсем не понравились.
Теперь бабушка качает головой и говорит:
— Нехорошо все это. Твой отец также начинал, и сама знаешь, чем это закончилось. — И через секунду интересуется: — Как они с Патриком, ладят? Есть между ними хоть что-то общее?
Даже не знаю, что и ответить: они с Патриком как две параллельные галактики, никогда толком не пересекающиеся… Не то, чтобы Патрик не прилагал усилий — Лукас не позволяет ему пробиваться сквозь стену отчуждения, установившуюся между ними. Я его по-своему понимаю, однако поделать ничего не могу.
— Лукас непрост в общении, — отвечаю бабушке, пожимая плечами. — Патрика это огорчает, но он не оставляет надежды на лучшее. Даже не знаю, что из всего этого выйдет…
— А Рената, как она себя чувствует? Помню ее еще сопливой девчонкой, а тут такое… Никак в голове не укладывается.
— Она держится, даже с фрау Штайн помогает, да вы и сами знаете. — Снова отпиваю из чашки. — Скоро операция… думаю, она испугана, просто не подает вида. Ради Лукаса, в первую очередь. — И добавляю: — Надеюсь, все пройдет хорошо… — А мысленно заканчиваю: «… и Лукас не станет полностью нашей проблемой».
Впрочем, бабушка и так все понимает: месит тесто и качает головой — обдумывает мои слова. А потом вдруг переводит разговор на брата:
— Милая, мы тут с Ингольфом вот о чем подумали: почему бы тебе не оставить Линуса с нами на Рождество. — И заметив мое изменившееся лицо, продолжает: — Я обещала ему испечь его любимый пирог с марципаном, Ингольф вызвался свозить на Рождественскую ярмарку в Нюрнберг… После сходим в гости к Штальбергерам, их мальчик учится с Линусом в одном классе. — И с кроткой улыбкой: — К чему ребенку эти долгие переезды — он и так достаточно времени провел в дороге, разъезжая повсюду с твоей матерью… Он хочет остаться. Сам. Не думай, что это мы его подучили. Совсем нет.
И я ей верю, верю, но от этого не менее грустно. Я полагала, что мы поедем на свадьбу Мии все вместе, а тут это…
— Разве вы не хотите поехать в Штутгард? — спрашиваю я. — Все вместе, как одна семья?
— Милая, — бабушка целует меня в макушку. — Мы и так все твоя семья. А длительные дороги нам с Ингольфом нынче и не по возрасту, знаешь ли. Устаем мы сильно. То ноги затекают, то спина… Мы всё лучше дома посидим да за Линусом присмотрим, а вы с Патриком поезжайте — вы молодые, вам можно.
А потом меня и вовсе бросили одну… Сразу после операции, на которую Рената уехала несколькими днями позже, Патрик поглядел на меня виноватыми глазами — я сразу поняла, что меня ждет не самая приятная новость — и сказал:
— Ева, мне тяжко об этом говорить, но тут такое дело… Можно я останусь в Виндсбахе на Рождество?
«И ты, Брут?» мысленно восклицаю я, отчего-то стоически принимая его слова. Наверное, к этому все и шло — подспудно я была готова к чему-то подобному. И даже понимаю, что так даже правильно…
Вспоминаю наш вчерашний визит в больницу, когда Рената, едва отойдя от наркоза, слабо нам улыбалась:
— Врач сказал, что все прошло удовлетворительно, — шептала она слабым голосом. — Возможно, мы еще повоюем.
И доктор Кляйн, важный, как и все люди его профессии, сказал:
— Отдых и домашний уют способны творить чудеса. Уверен, у вас все будет хорошо, фрау Мельсбах. Особенно в Рождество…
— Хочешь остаться с Ренатой и Лукасом? — спрашиваю я.
Патрик утвердительно кивает.
— Ренате нужен уход, да и бросить сына в первое же наше совместное Рождество… Сама понимаешь, это было бы как-то…
— Не по-отцовски? — подсказываю я.
— Вот, ты все понимаешь, — улыбается Патрик.
И тогда я тоже киваю:
— Хорошо, поеду одна. Надо только посмотреть расписание поездов…
— Спасибо, Ева. — Патрик прижимает меня к себе и крепко целует.
Я же думаю о том, что это было бы и наше с ним первое совместное Рождество, вот только он об этом как будто бы совершенно запамятовал.
25 глава
В вечер перед отъездом раздается звонок в дверь, и я с удивлением замираю, увидев на пороге Килиана.
— Привет, — мнется он в нерешительности, кутаясь в куртку от кусачего декабрьского ветра. — Я только хотел сказать, что мог бы подхватить тебя завтра по дороге в Штутгард. Незачем ехать поездом… Что скажешь?
Я продолжаю молчать, не зная, что и ответить — мне боязно, что сейчас появится Патрик, и повторится сцена мордобоя на нашей лужайке. Теперь уже присыпанной первым снегом…
— Я не уверена… — только и успеваю произнести, когда за спиной действительно появляется Патрик, который и говорит:
— Почему бы и нет, в самом деле. Так даже лучше: тебе не придется мыкаться на пересадках, а мне волноваться за тебя. Буду знать, что ты в надежных руках!
Они с Килианом глядят друг на друга, не дружески, но без неприязни — ощущаю себя полностью дезориентированной, когда голос-таки возвращается ко мне:
— Я уже купила билет.
— Его легко сдать. Это не проблема…
Неужели Патрик, действительно, готов отпустить меня с Килианом? Никак не могу в это поверить. А потом понимаю: это своего рода жест благодарности за оказанное доверие в его отношениях с Ренатой. Он хочет показать, что доверяет мне не меньше, чем я ему… И тогда я соглашаюсь ехать с Килианом.
— Тогда завтра в семь, — произносит он на прощание, направляясь к калитке.
И я вдруг с ужасом думаю: «Он ведь не собирается везти меня в Штутгард на мотоцикле?»
… Голубая «Ауди-А3» дожидается меня у дверей, когда я в последний раз целую Патрика
