неразумного поступка.
Дом церковного причта находился сразу за собором Богоматери, это было высокое, в пять этажей, и вытянутое в глубину двора строение. Там находились жилища клириков, канцелярия и обширные кладовые, где, по слухам, хранятся несметные сокровища и обильные запасы продовольствия, причем некоторые мешки зерна лежат там еще со времен безвременно погибшей Марии Бургундской. Никто не знал, где начинаются и где заканчиваются эти кладовые. Приблизительное их начало можно отчасти провидеть сразу за главным алтарем собора, но дальше след как будто прерывался, и лишь опытный человек, руководимый безошибочным чутьем, вышел бы по незримой нити к роскошным покоям Ханса ван дер Лаана, который много лет мечтал сделаться настоятелем собора Богоматери: по молодости лет рвался к этой должности, достигнув зрелого возраста – сдержанно тянулся к ней, а сейчас, будучи пожилым, лишь облизывался на нее без всякой надежды.
И вот там, где-то сразу за спальней Ханса ван дер Лаана, возобновлялся уже отчетливый след в таинственные и богатые кладовые, и опытный человек, как птица по цепочке рассыпанного зерна, продвигался бы все дальше и дальше, мимо келий и служебных помещений, куда-то в невнятную глубину, где одни двери были дверями, другие – проходами, третьи заменяли окна, четвертые никуда не вели и если и открывались, то в глухую стену.
Где-то там и содержались все те несметные богатства, и опытный человек, если бы он добрался до этих мест, сразу бы понял, что пора ему уносить отсюда ноги, да поскорее, потому что дом причта собора Богоматери внутри гораздо обширнее, чем снаружи, и заблудиться там и умереть в безвестности ничего не стоит.
Впрочем, ничего похожего и близко не было в мыслях рыцаря Фулхерта, когда он принялся стучать в дверь причта собора Богоматери. Он колотил дверным кольцом так бешено, что едва не вырвал его; однако же дверь отворяться не спешила. Наконец Фулхерт утратил всяческое терпение и взревел:
– Оглохли вы там, что ли, дьяволы? А ну, отворяйте да показывайте, куда вы дели мою жену!
Тотчас дверь слегка приотворилась, и наружу высунулся бледный нос привратника.
– А, это вы, благородный господин, – как ни в чем не бывало произнес привратник и пошевелил носом. – Я-то думал, грешным делом, это буря бесчинствует и пытается высадить нашу дверь. Что ж, иной человек, подобно Самсону, наделен от Господа даром снимать ворота с петель и уносить их на собственных плечах. Это говорит о том, что у каждого человека свой талант и создания Господа поистине многообразны.
– Где моя жена? – снова заорал Фулхерт и ворвался в дом. Привратник ловко отскочил, чтобы Фулхерт не сбил его с ног, а Фулхерт, широко расставив ноги и задрав голову, прокричал: – Ханс ван дер Лаан! Чертов святоша! Верни мне мою жену!
Голос рыцаря пронзил полумрак здания и, как копье, пролетел с первого этажа до пятого. Когда отгремело мощное эхо, привратник негромко произнес:
– Позвольте, я провожу вас.
Покои Ханса Ван дер Лаана находились на третьем этаже. Два окна пропускали достаточно света, чтобы можно было разглядеть изображения на стенах, красивый гобелен с цветами, кровать, отгороженную занавесом, стол на толстых раскоряченных ногах и два старых стула с прямыми, узкими, высокими спинками. На одном стуле сидел сам Ханс ван дер Лаан, другой стул пустовал и как бы намекал рыцарю Фулхерту, что он может здесь расположиться.
Но Фулхерт не стал садиться, а замер в дверях в воинственной позе и в третий раз прокричал, брызгая слюной прямо в лицо священнику:
– Отдай мою жену, черт бы тебя побрал!
– Вы огорчены, мой господин, но все же не следует вам богохульствовать, – мягко остановил его Ханс ван дер Лаан. За свою жизнь он многих людей повидал, многих и в самом различном расположении духа. Что касается разъяренных рыцарей, то этого добра он насмотрелся, наверное, больше всего. И потому сумел сохранить хладнокровие.
– Кто это здесь богохульствует? – не своим голосом взвыл Фулхерт. – Это же вы разлучили мужа с женой! Разве годится так поступать? Где моя жена?
Тут занавеска на кровати зашевелилась, и наружу высунулся рыбий хвост. Женский голос забормотал что-то, и хвост исчез.
Фулхерт дикими глазами уставился на ван дер Лаана.
– Что это? – пролепетал он, едва шевеля губами.
– Это, собственно, рыба, – отвечал ван дер Лаан. – Сама по себе она вполне невинное создание. Как и женщина, что держит ее на коленях. Если не считать того обстоятельства, что она разгуливала по рыночной площади Антверпена совершенно голая, в ней тоже нет ничего особо греховного: она такая же дочь Евы, как и любая другая дочь Евы, да и, собственно, ничем не отличается от Евы, ибо, как уже было сказано, она голая.
– Говорите, моя жена голая? – Из всего сказанного Фулхерт понял только это. – Кто ее раздел? Я сам-то ее такой никогда не видел, а тут, стало быть, на нее глазел весь Антверпен?
– Она отчасти была прикрыта рыбой, – утешил его Ханс Ван дер Лаан. – Даже, можно сказать, она по преимуществу была ею прикрыта, так что весь Антверпен увидел очень немногое.
Фулхерт страшно заскрежетал зубами, но Ханс ван дер Лаан и не такое за свою долгую жизнь повидал, поэтому не испугался.
– Для чего вы привели ее к себе? – спросил Фулхерт наконец. Он озирался по сторонам, как будто хотел увидеть где-нибудь на стене ясно начертанный ответ, но ничего сколько-нибудь утешительного ему на глаза не попадалось.
– Не оставлять же даму раздетой посреди улицы.
– Вы могли проводить ее ко мне.
– Не мог.
– Почему?
– Потому что для начала следует разобраться, что это за дама.
– Черт! Проклятье! Кажется, было ведь уже установлено, что это моя покойная жена?
– По-вашему, покойная ваша жена может вот так спокойно разгуливать голой, с рыбой, по улицам Антверпена?
– Почему нет?
– По-вашему, это нормально?
– По-вашему, Господь допустил бы что-то ненормальное?
– Не приплетайте сюда Господа, – сказал ван дер Лаан, впервые показав, что тоже умеет сердиться. – Это вы за своей женой не уследили.
– Она скончалась родами, ее отпели – между прочим, в этой самой церкви, – и погребли чин по чину. Я лично все оплатил и соблюдал все обряды. И если ей вздумалось выбраться из могилы – виноват в этом не я, а те, кто плохо ее закопал.
– А это, кстати, мысль! – сказал ван дер Лаан, кликнул прислугу и велел позвать пред свои очи могильщика.
Могильщика звали брат Пепинус, он был полумонахом, свои длинные волосы носил нечесаными и грязными, а если его разозлить, грозился насыпать вшей обидчику в пиво. Он был
