Книга Медуза - Вера Михайловна Белоусова

И еще из того же разговора (с теми же, что выше, извинениями). Вера спросила: «Ты понимаешь, что это не про нас?» Имелась в виду наша компания университетских лет. Я понимал, хотя, конечно, видел сквозь текст несколько кадров давней реальной жизни, различал «зернышки», проросшие мини-эпизодами или репликами персонажей. Понимал, что «Медуза» никак не «повесть с ключом». Но понимал я и другое: кому-то может захотеться найти эти самые отсутствующие «ключи». Ведь и я, прочитав повесть «Жил на свете рыцарь бедный», сказал Вере: «Вообще все замечательно, да еще ты мне привет передала!» Намек был на играющее важную роль в сюжете квипрокво двух писателей: Федора Сологуба (на самом деле, как известно, Тетерникова, обзаведшегося невесть зачем аристократическим псевдонимом) и графа Владимира Соллогуба, о котором я в оны годы написал диссертацию и которым в Вериной повести занимается малосимпатичный персонаж. В ответной реплике шутливость мешалась с легким огорчением: «Неужели обиделся? Никогда я так о тебе не думала. Ничего же общего у тебя с этим мерзавцем нет! Просто хотелось отыграть устойчивую неразбериху»[9].

К чему это я? Да к тому, что в позапрошлом веке наилучшим образом сформулировал великий писатель: «…принесите мне что хотите… “Записки сумасшедшего”, оду “Бог”, “Юрия Милославского”, стихи Фета — что хотите, — и я берусь вам вывести тотчас же из первых десяти строк, вами указанных, что тут именно аллегория о франко-прусской войне или пашквиль на актера Горбунова, одним словом, на кого угодно, на кого прикажете»[10]. Пока, думаю, достаточно. Ниже попытаюсь объяснить, почему «Медуза» может и должна читаться без использования биографических отмычек.

Сейчас же бегло взглянем на пять повестей[11], что могли попасть в поле зрения сегодняшнего читателя: «По субботам не стреляю» (1999), «Первая любовь, или Второй выстрел» (2000), «Жил на свете рыцарь бедный» (2000), «Прощаю тебе мою смерть» (2002), «Черномор» (2005). Между прочим, бликующих отсылок к «личному прошлому» в этих историях не меньше, чем в «Медузе». О филологическом бэкграунде автора догадается любой сколько-то опытный читатель. Прямо указывает на то откровенная до демонстративности ориентация на классические сочинения. У Тургенева взяты не только сюжетно-персонажная схема, но и первая часть названия (при этом часть «альтернативная» — «Второй выстрел» — дает ложную отсылку к повести Белкина). Роман Достоевского возникает на первых же страницах истории, озаглавленной пушкинской строкой: его почему-то взял в самолет возвращающийся из Америки майор милиции Мышкин (которого книга «смущала, что ли… Из-за дурацкого совпадения имен, вероятно. “А теперь еще и ситуаций”, — неожиданно подумал он и чуть не фыркнул вслух»); спор об этом романе былых одноклассниц завязывает криминальный сюжет, распутывать который предстоит однофамильцу князя Льва Николаевича. А уж понять, при чем тут «заглавное» пушкинское стихотворение, — дело читателя. Те, кто хорошо помнит роман Достоевского, смекнут быстро. Так и с вариацией на тему «Пиковой дамы» — если, конечно, читатель помнит, кто, кому и при каком условии прощал свою смерть. В «Черноморе» игра позаковыристее. Смысл заглавия в глаза не бьет, контуры пушкинской поэмы проступают медленно, проявившаяся аналогия сперва уводит в сторону (в итоге выяснится, что «заместитель» Черномора вовсе не повинен в похищении «заместительницы» Людмилы, а работает тут другая компонента пушкинской истории). Что же до возникшего в тексте ранее уподобления четырех старших героев мушкетерам Дюма, то оно оказывается вовсе не случайным, хотя работает не на сюжет, а на «общий смысл» печальной истории, трагически начавшейся в Вене сразу по окончании войны, а продолжившейся (тоже трагически) и разгаданной в начале ХXI столетия[12].

Вера обратилась к изящной словесности, когда «оказалась в Америке — поехала вслед за мужем-математиком, которого пригласили туда работать. Сейчас работаю в том же университете, что и он, преподаю русский язык и литературу». Цитирую финал сверхкраткого рассказа о себе, который автор «Черномора» счел нужным предпослать изданию повести (М.: Время, 2005[13]). Мне кажется, эта сухая информация в какой-то мере объясняет, почему случилось «рождение писателя», и настраивает на верное понимание прозы Веры Белоусовой. Только важно тут, по-моему, не пребывание в Америке (хотя действие «новой версии» «Пиковой дамы» разворачивается там), а преподавание языка и литературы, ставшее об эту пору главной и любимой работой Веры. Правда, в 1980-х она обучала студентов филфака МГУ венгерскому, относясь к делу весьма ответственно и не без увлечения, но, сколько могу судить, все же не столь страстно, как позднее.

Безусловно упрощая картину и рискуя задеть унгаристов, все же скажу: венгерские язык и литература были для Веры предметом изучения и сферой работы (иногда — увлекательными), русские язык и литература — неотъемлемой частью жизни. (Как, по-моему, и германская словесность.) Диссертация и сопутствующие ей статьи писались преимущественно из чувства долга: если удостоили аспирантуры (подарили три спокойных года), совестно подвести благосклонных старших коллег, не выполнив подряда[14]. Друзья тех давних лет могут мне возразить: какой тут «научный энтузиазм», если в том же 1980-м («олимпийском») году, когда Вера поступила в аспирантуру, у нее родилась дочь! Так, да не совсем. Несколько позже (домашних забот по-прежнему хватало!) будущая писательница с явным удовольствием переводила венгерскую прозу, однако в предисловиях к соответствующим книгам являла высокую компетентность и ясный слог, но никак не захваченность предметом[15]. При этом о русской литературе Вера никогда не писала[16]. Думала же о ней много.

Преподавание высвободило эти мысли, естественно соединяющие поэтические миры с миром реальным, единым для великих художников и их читателей, в том числе — сегодняшних. Вера рассказывала о том, как она учит младое племя читать (понимать) дорогие для нее книги. Рассказывала увлеченно и весело, но в то же время трезво — не скрывая своих неудач. Одной из них оказалось прочтение «Случая на станции Кочетовка». Студенты, занимающиеся русской словесностью не первый год, решили, что Солженицын написал детектив с «победной» развязкой: несмотря на все простодушие, лейтенант Зотов разоблачил поначалу сумевшего заморочить его своим обаянием коварного шпиона. Когда я пересказывал эту историю, собеседники реагировали двояко: а) этого не может быть, потому как в «Случае…» все сказано предельно ясно; б) что с них, американцев, взять — у них менталитет другой, и вообще коснеют в невежестве. Увы, по-моему, суждения эти основаны только на желании отвернуться от грустной реальности.

Да, у Солженицына «все сказано предельно ясно». Но, услышав изложенную выше интерпретацию его рассказа от кого-то из своих — российских — студентов-филологов, я бы не удивился. Потому как год