если бы она только могла сказать! Но Творец за какие-то неведомые грехи обделил её даром речи, и объясняться она могла только знаками и жестами. Она волновалась и суетилась, судорожно пыталась что-то втолковать собеседнику: тянула волшебника за рукав, указывала на входную дверь и дальше — за дверь, на дорогу, ведущую прочь от дома. Выражение её бледного встревоженного лица, дрожащий изгиб губ, все жесты — частью требовательные, частью просительные, даже умоляющие — возможно было истолковать лишь единственным образом.
— Ты хочешь, чтобы мы уехали? — помолчав, спросил Саруман. — Сейчас, немедленно? Тайком?
Она так энергично закивала, довольная тем, что её наконец поняли, что из-под платка её выбилась прядка темных вьющихся волос, закачалась туда-сюда на лбу. Волшебник, прикрыв ладонью глаза, устало сказал:
— Брось, Аласса. Куда мы сейчас двинемся — кругом ночь, мрак и волки… Моему спутнику нужен отдых. Уедем утром, на рассвете. Передадим весточку воеводе Астахару, глядишь, на Каменистой гряде в кои-то веки и заинтересуются вашим дремучим медвежьим углом…
Вновь что-то едва слышно зашуршало в конце коридора. Где-то позади тихо скрипнула, приоткрываясь, дверь кладовой.
— Вот ты где, курва, крутишься… Какого лешего не даешь отдохнуть почтенному человеку? А ну кыш отсюда, ведьма! Завтра с тобой еще потолкую.
Застигнутая на месте преступления, Алашка обмерла, точно обомлевшая мышь. Бросив на Сарумана последний затравленный, умоляющий взгляд, попятилась, спотыкаясь, и юркнула, ровно паук, в какую-то неприметную щель. Гнус, любезно и радушно (на деле — скорее угрюмо и криво) улыбаясь, подошел ближе, в руках он держал узкогорлый, с массивным днищем, весело побулькивающий глиняный кувшин.
— Вот, — ухмыляясь, он с гордостью предъявил Саруману свою ношу, — нацедил-таки остаточков: лучшее винцо по эту сторону гор, его рецепт еще мой покойный прадед из Бельфаласа привез, до конца жизни от соседей берег пуще зеницы ока… Не хотите, чай, глотнуть перед сном, господин Эорейд? В горле-то у вас, поди, пересохло после алашкиной стряпни… Я-то, каюсь, малость круто с девкой обошелся, руку не сдержал — ну, нрав у меня такой, что уж теперь поделать, вспыхиваю от пустяка аки сухой мох… Выпьем за примиреньице, а?
— Не пей! Наверняка дрянь редкостная! — прокаркал с подоконника Гарх. Ворон все-таки изъяснялся человеческим языком и даже тешил себя мыслью, что, в общем, у него неплохо получается — но все же смысл его речей для непривычного уха был малопонятен и трудновосприимчив. Вряд ли Гнус разобрал в сиплом вороньем карканье отдельные слова — но самый звук резкого отрывистого грая заставил его испуганно вздрогнуть.
— Силы небесные! Это еще что?
— Старый ворон раскаркался, — сердито процедил Саруман. — Слушайте, Гнус, сделайте мне одно одолжение, а?
— Какое одолжение?
— Да провалитесь уже в Удун наконец! — Маг готов был взять настырного мужичка за шиворот, вытолкать взашей и наложить на дверь хорошее такое запирающее заклятие. Гнус уязвленно засопел.
— Творец с вами, господин Эорейд, что ж вы меня эдак обижаете, а? Я к вам, можно сказать, подружиться да повиниться, без задней мысли, с чистой душой — а вы? — С заговорщицким видом он извлек из кармана пару деревянных чарочек и, поставив их на крышку сундука, плеснул в каждую полстакана мутной от осадка невнятной жидкости. — Глядите-ка, сударь, винцо — чисто высший сорт, сам сенешаль за ним нарочного из Эдораса присылал, рецепт велел пытать, какой мой дед из Бельфаласа привез — да не выпытал, то-то и оно, что не выпытал, кишка у него тонка оказалась выпытать-то… Крепкое винцо мой дед делывал, ох и крепкое, на особых травках настоенное — с ног, можно сказать, так и валило… — Не переставая болтать, он небрежно подхватил одну из чарок и поднес её к лицу, словно намереваясь выпить… и вдруг быстрым, точно рассчитанным кошачьим движением метнул всё её содержимое Саруману в глаза.
Если у волшебника и были какие-то основания не доверять чернобородому Гнусу, все же столь откровенное нападение застало его врасплох. Он невольно отпрянул, закрывая лицо рукой — и в следующую секунду увесистый глиняный кувшин, который Гнус все еще крепко сжимал в руках, всей тяжестью своего массивного глиняного тела обрушился ему на голову. Саруману показалось, будто лошадь лягнула его копытом в висок… Он пошатнулся, теряя равновесие, ослепленный мгновенной болью — и грязный, закапанный свечным салом дощатый пол стремительно ринулся ему навстречу.
15. Орки
— Вот тебе, с-сукин сын, — тяжело дыша, прохрипел Гнус. — Воеводе Астахару он накляузничать на меня решил, ага, как же!
Старик лежал у его ног, распростертый на полу, оглушенный и бесчувственный, и у виска его неторопливо расплывалось алое кровавое пятно. Гнус отбросил пустой, треснувший от удара кувшин, секунду помедлив, наклонился к магу, чтобы снять с него поясную суму — и, наверно, снял бы, если бы…
— Харр! Ха-арр!
Точно маленький черный вихрь накинулся на Гнуса из темноты — маленький, но поистине бешеный, неуправляемый, сметающий всё на своем пути вихрь. Гарх был вне себя от страха и ярости… Он совершенно обезумел. Он грудью бросился на проклятого супостата, он рвал и метал, он готов был выклевать злодею глаза, выцарапать ноздри, он был и там и тут, он отчаянно лупил Гнуса крыльями, драл когтями бороду, метил клювом в лицо, в нос, в лоб, он готов был убить мерзавца и растерзать его в клочья, он совсем обеспамятел от разрывающих его маленькое сердце несчастья и невыносимого ужаса. Гнус, не ожидавший такой яростной атаки, отшатнулся и хрипло взвыл, неуклюже отбиваясь от ворона руками; метнулся в угол комнаты, схватил ощетинившуюся прутьями метлу, взмахнул ею перед собой, пытаясь сбить Гарха на пол. Ворон увернулся, но не слишком удачно — удар острых прутьев настиг его в полете и сшиб под стол: с хриплым криком он тяжело шлепнулся на половицы, точно ком мокрого тряпья, и услышал, как жалобно хрустнуло правое крыло. Взлететь он уже не мог, оглушенный падением, крыло его онемело от боли, ослабло, не слушалось…
— Ах т-ты тварь! Да что за… — захлебываясь, сипел Гнус. Он надвигался на Гарха, размахивая метлой, готовый бить и крушить, распластать ею раненного ворона в лепешку — и Гарх отступил, попятился; его спасло лишь то, что он сумел забиться в темный угол под лавкой, втиснуться туда всем телом, затаиться там, точно мышь. Гнус, тяжело дыша, стоял посреди горницы, настороженно оглядываясь в поисках поверженного мстителя, яростно и опасливо бормоча по нос: «Чур меня, чур!» Потом, убедившись, что внезапная напасть отступила, бросил метлу и, нервно оглядываясь через плечо, вернулся к бесчувственному магу. Мельком осмотрел рану у него
