военного конфликта. А чувство страха из-за отсутствия возможности обратиться за защитой становится постоянным спутником. Беженцы не могли поверить, что «свои» — армия, которая должна защищать, — могут вести обстрел по ним:
С утра был дождь, но к 11-ти часам прояснилось. В это время мы окончательно поняли, что нас не пропустят, все стали разворачиваться и уезжать. Создалась пробка, поэтому ехали очень медленно, буквально со скоростью пешехода. Колонна была длиной 12 километров. Подъезжая к Шаами-юрту, мы увидели два самолета. Они начали пускать тепловые ракеты. Я предположила:
— Может, это они нас собираются бомбить?
Мадина ответила:
— Нет, это, наверное, боевики где-то. Не станут же они бомбить колонну беженцев.
Но не прошло и пяти минут, как ракета попала в водителя машины, идущей впереди.[455]
Нельзя, конечно, говорить о том, что сострадание и помощь ближнему совершено исчезли. В воспоминаниях можно наблюдать также акты помощи со стороны «своих», которые при разрушении ценностного порядка стали восприниматься как возможные «чужие»:
С благодарностью вспоминаю чеченскую семью из соседнего подъезда. До войны наши дети учились в одном классе. Однажды к нам пришел отец семейства. Мы с мужем сидели за обедом: пустой суп, сухарики и разделенная пополам карамелька. Муслим сказал: «Знаю, что вы одиноки и вам некому помочь» — и поставил на стол полную сумку продуктов: чай, крупы, консервы. После этого несколько раз присылал с дарами своего сына…
Когда меня спрашивают: «Как относились к вам чеченцы?» — я всегда отвечаю, что очень благодарна всем тем знакомым и незнакомым людям, которые в буквальном смысле спасли нам жизнь. Под Новый год я решила навестить свою сестру, такую же пенсионерку… Шла пешком несколько остановок. Туда добралась благополучно, а на обратном пути увидела летящие снаряды. Мимо бежали боевики — совсем молодые парни. «Куда ты, бабуля? — крикнули они по-русски. — Там стреляют!» — «Я там живу». — «Ну, тогда держись за нами, ближе к домам».[456]
В ситуации выживания, постоянного сомнения в практически каждом человеке беженцы оставались наедине с собой и были вынуждены искать внутреннюю опору для сохранения надежды и веры в будущее. Что было неимоверно сложно, поскольку силы часто покидали беженцев.
Добрались до Минвод, относительно безопасного места, и вот там наступила реакция. Ноги подкосились, я села прямо на асфальт. Хлынули слезы вместе с соплями. Никто не мог меня поднять (женщина я не маленькая). Дети стояли рядом и повторяли: «Мама, не плачь, теперь все хорошо». Я рыдала до умопомрачения, пока не осознала, что детям и мне больше ничто не грозит.[457]
Часто поиск внутренних сил принимал религиозный характер. В неопределенной ситуации человек выбирает религиозное осмысление реальности, вызванное желанием как-то осознать и принять «нереальность» происходящего. Воспоминания участников и очевидцев войны демонстрируют, что такой попыткой становится вера. Ведь в ситуации, когда смерть перестает быть чем-то далеким, остается только обращение к Богу.
Смерть уже не казалась каким-то пугающим словом. Она просто была рядом с нами каждый день, каждую ночь, каждую секунду.[458]
Что во всякой войне непереносимо страшно? Не страдания людей, не гибель их, не разрушение их жилищ, их быта. Страшен дух убийства, овладевший волей народов и их вождей. Поэтому другие гибельные катастрофы — крушения поездов, землетрясения, пожары, наводнения, ураганы — не кроют в себе того потрясающего до ужаса, как война.[459]
Рефлексируя над тем, почему «дух убийства» восторжествовал, отчего человек должен выбирать ту или иную сторону, а не жить в мире и согласии друг с другом, почему простой человек должен претерпевать страдания из-за того, что кому-то нужна эта война и он просто стал «заложником» ситуации, возникает только один вопрос: «Господи, за что нам эти мучения?». Есть ли в этом хоть какой-то «высший замысел»? Пытаясь объяснить себе, почему война в принципе возможна, как человек может желать смерти другому человеку и, более того, испытывать радость от убийства другого, часто беззащитного и вообще не стремящегося к насилию, беженцы обращались к вере. Общение с Богом, вера в то, что хотя бы он сбережет тебя на войне, помогает выдержать страдания и сохранить надежду.
«Хлеб наш насущный даждь нам днесь» — расширять и усложнять эту молитву в такую годину, как наша, — кощунственно. Когда стояла в райсобесе за распределением пенсионерской очереди (и в количестве целого кило), эта смиренная и тревожная дума о хлебе и мольба, обращенная к пухлому, алкоголичному председателю, была почти на всех лицах.[460]
Моральный опыт беженцев является важной темой для понимания войны и ее влияния на человека. Воспоминания тех, кто «бежал» от войны, показывают, что в экзистенциальной ситуации жизни и смерти люди вынуждены искать ответ на вопрос: «Как оставаться человеком в подобной ситуации?». А вместе с этим, где найти в себе силы, когда старая система ценностей перестает работать, когда настоящее и будущее неопределенны, а тот, кто должен защищать и помогать, может бросить. Именно эти переживания оказываются для беженцев даже более болезненными, чем физические лишения: чувство «брошенности» подрывает доверие к другому, что приводит к переосмыслению ценностей и трансформации моральных норм поведения. Также можно отметить, что полученный опыт приводит к формированию религиозного отношения к миру, направленному на моральное оправдание войны, и сохранению в себе человеческого, за счет чего оказывается возможным оправдание поступков «наших», с верой и надеждой на лучшее.
Глава 12. Медицинские сестры в Афганистане и Чечне: опыт сострадания и милосердия[461] (Е. С. Черепанова)
Война по сути своей является вызовом не только профессиональным, но и нравственным для тех, кто свое призвание видит в спасении жизни человека и противостоянии смерти. Помощь пострадавшим приходится оказывать в очень сложных условиях, приходится совершать и определенный моральный выбор, не всегда совпадающий с нормативными установками. Поэтому в исследовании этики войны важно обращаться к персональному моральному опыту участников военных событий, в котором отражаются ценностные ориентации, актуализированные реальной практикой боевых условий. Событие смерти на войне становится не просто явленным с очевидностью пределом, конституирующим бытие человека в горизонте времени жизни, но постоянным фактом повседневного существования. Угрожающая неотвратимость этого события в ситуации боя — невозможность не думать о смерти — актуализирует в сознании комплекс ценностных ориентаций и навыков рефлексии, позволяющих человеку понять смысл собственной и чужой смерти, оправдать убийство
