Старый Том, Малый Том, Старый Том БэйлиСо своей женой спасти деток не сумели:Первый от болезни помер, а второй – в речке,Третьего поймал их дед и посадил в печку.Первый – тот лежит в могилке, а второй – в постельке,Третий – тот в котле, где суп и вкусные тефтельки.Хорошо, когда есть дети и жена-красотка,Хорошо, когда очаг греет сковородку.Торопись, малыш, быстрее, время поджимает,Торопись и лезь наверх, внизу плита пылает.Бедный, бедный, бедный малый, бедный малый Бэйли,Бэйли в погребе погиб, за закрытой дверью.Старый Том, Малый Том, Старый Том БэйлиСо своей женой спасти деток не сумели.Голос певца был так молод, а пение – так живо и радостно, что я не сразу уловил содержание слов – какая кровожадная песенка! Следом шла композиция «Прыгай, Джим Кроу», слова которой здесь приводить не буду, хотя, конечно, я сделал пометку об этой песне на конверте. Как только закончим с работой и сможем расшифровать эту песню, сдам её Спиваку вместе с пластинками.
Хайнс играл час или больше, заполнив для нас шесть пластинок. Когда на последней заканчивалось место, я сделал ему знак, и Хайнс резко прервал очередную песню – «Моя лодка в океане». Толпа (которая всё уменьшалась) захлопала, и Хайнс пожелал им спокойной ночи, прогоняя после этого не желающих расходиться. Когда шатёр опустел, его хозяин упёрся ладонями в колени:
– Ух. От такого пения ещё как пить хочется. Марта?
– Да, папа? – отозвалась хрупкая женщина с дульцимером.
– Есть что попить?
– Только ведро речной воды, – ответила она.
– Ох, как пить хочется! – повторил он.
Хватило бы простой просьбы – к чему подобные театральные намёки? Я оглянулся на Кролика в надежде, что тот понял намёк и сейчас принесёт из машины бутылку виски, но мой товарищ спал в складном стуле, вытянув вперёд ноги, скрестив руки и опустив голову. На войне он засыпал, даже когда «гунны» осыпали бомбами наши траншеи, и мирная жизнь его не изменила, тем более что Кролика наконец-то нагнали излишества прошлого вечера.
Упаковка чистых пластинок, которые я внёс в шатёр вместе с «СаундСкрайбером», закончилась, поэтому, возвращаясь к машине, я прихватил с собой свежие записи, уложил в коробку с крышкой, которую Библиотека выдала мне специально для хранения пластинок, и добавил новые записи к их сёстрам. Затем взял упаковку с чистыми пластинками в бумажных конвертах, две бутылки – одну полную, другую наполовину опустошённую – и полную пачку «Пэлл-Мэлл». Не стану отрицать, что и сам в тот момент готов был пить; я сделал долгий глоток из раскупоренной бутылки и только потом пошёл обратно, чувствуя, как алкоголь прожигает в животе извилистую дорожку. Парень перед шатром куда-то делся, а от костра остались только тлеющие угли. Войдя внутрь, я протянул полупустую бутылку Хайнсу, и тот вмиг её прикончил. Тогда я снял наклейку со свежей бутылки, откупорил её и отдал Хайнсу. Тот сделал долгий глоток, передал сыну; парень скромно и изящно отпил, Хайнс передал своей дочери. Та обтёрла горлышко юбкой, отпила и содрогнулась – её чуть не вырвало.
– Итак, мистер Хайнс, говорят, вы знаете немало песен. Один человек в Западной Вирджинии сказал, вы знаете на пятьдесят две песни больше, чем все.
– Пятьдесят две, и всё? Я знаю куда больше. В Кипердилли нас хорошо учили.
– Кипердилли? – переспросил я. Это странное название было знакомым. – Вы родом оттуда? Это ведь город?
– Вряд ли город – ни электричества, ни телеграфа, ни шоссе. Только дорога посредине, где ездят фургоны с лошадями. Когда-то там были фруктовые сады и дети, а сейчас ничего, – правой рукой Хайнс обнимал гитару, а в левой держал бутылку. Я зажёг сигарету, перевернул её и протянул ему; он опустил гитару, взял сигарету и прищурился, глядя на меня: – Пятьдесят две, и всё?
– Так говорил тот джентльмен.
– Какие джентльмены в Западной Вирджинии? И в этом шатре тоже нету никаких джентльменов. Верно, мистер Паркер из Библиотеки Конгресса?
– Не совсем понимаю, о чём вы. Это просто дань уважения… – Хайнс воздел руку, и я неловко замолчал, догадываясь, что он знал, какие вольности мы позволили себе с его женой. Хоть убей, не знаю, почему я так думал; и едва ли я сумел бы пересказать, что именно мы делали с той женщиной.
– Вы пришли за песней, – произнёс Хайнс. – За «Стакером Ли». Но ищешь ты не эту песню, и я её не знаю, – он отпил из бутылки. – Хотя знаю очередную тень этой песни. Сама баллада о Стакере – тень тени другой песни.
– Какой? Что значит тень тени песни…
– Шляпа у Стакера вся в крови, – продолжил Хайнс, выпуская дым. – Но песня не про шляпу, а про корону, – он вынул из кармана комбинезона камертон, подняв его в воздухе. – Случалось вам когда-нибудь сидеть очень тихо, мистер Паркер? Утром, когда солнце светит на постель, или поздно-поздно ночью, когда вы совсем одни?
– Конечно, – ответил я.
– Чувствовали такт мира в такие моменты?
– Не понимаю, о чём вы.
Хайнс ударил камертоном по ладони другой руки, и шатёр заполнили звонкие пульсирующие волны вибрирующей вилки. Постепенно звон смазался и затих, а Хэнк с Мартой принялись настраивать свои инструменты.
– Всё человеческое существование – вот эта вилка, – сказал Хайнс. – Дёргается, дрожит, трепыхается, – он сжал камертон рукой, и тот мигом замолк. – Услышав, эту песню не забудешь, – Хайнс сунул камертон обратно в карман, потом обернулся к дочери и прошептал:
– Сыграем «Подумай же о смерти», поняла? Слушай, чтоб не пропустить поворот – мы за него зацепимся, и… – он скорчил печальную гримасу и забренчал гипнотическую, цикличную мелодию, не похожую на музыку горных жителей, слышанную мной ранее. Больше всего она напоминала вальс на три четверти, но какой-то скользкий – я никак не мог сосчитать такты, чтобы проверить. Музыка горных жителей, как и народная музыка в целом, представляет собой упрощение более сложных мелодий и последовательностей аккордов: в основном она играется в мажоре – согласно моему опыту, в до мажоре. Однако аккорды Хайнса оставались в миноре – ля минор, потом до, потом какой-то странный крошечный аккорд, который я не мог определить: гитара – не моя специальность, а играл Хайнс смазанно и нечётко. Он с лёгкостью взлетал к мажорным аккордам и падал к минорным, грубовато арпеджируя печальную, призрачную мелодию. Вскоре вступила Марта, легко перебирая струны дульцимера; Хэнк держал скрипку наискось и брал интервалы в технике пиццикато: возможно, стоило бы исполнить его мягкую ритмичную мелодию на басовом инструменте.
