Даша что-то ему ответила, но трудно было расслышать.
– Простите за нескромность, – возвысил он голос, – но ведьвы знаете, я был нарочно извещен. Знаете вы об этом?
– Да, я знаю, что вы были нарочно извещены.
– Надеюсь, однако, что я не помешал ничему моимпоздравлением, – засмеялся он, – и если Степан Трофимович…
– С чем, с чем поздравить? – подскочил вдруг ПетрСтепанович, – с чем вас поздравить, Дарья Павловна? Ба! Да уж не с тем лисамым? Краска ваша свидетельствует, что я угадал. В самом деле, с чем же ипоздравлять наших прекрасных и благонравных девиц и от каких поздравлений онивсего больше краснеют? Ну-с, примите и от меня, если я угадал, и заплатитепари: помните, в Швейцарии бились об заклад, что никогда не выйдете замуж… Ахда, по поводу Швейцарии – что ж это я? Представьте, наполовину затем и ехал, ачуть не забыл: скажи ты мне, – быстро повернулся он к Степану Трофимовичу, –ты-то когда же в Швейцарию?
– Я… в Швейцарию? – удивился и смутился Степан Трофимович.
– Как? разве не едешь? Да ведь ты тоже женишься… ты писал?
– Pierre! – воскликнул Степан Трофимович.
– Да что Pierre… Видишь, если тебе это приятно, то я летелзаявить тебе, что я вовсе не против, так как ты непременно желал моего мнениякак можно скорее; если же (сыпал он) тебя надо «спасать», как ты тут же пишешьи умоляешь, в том же самом письме, то опять-таки я к твоим услугам. Правда, чтоон женится, Варвара Петровна? – быстро повернулся он к ней. – Надеюсь, что я ненескромничаю; сам же пишет, что весь город знает и все поздравляют, так что он,чтоб избежать, выходит лишь по ночам. Письмо у меня в кармане. Но поверите ли,Варвара Петровна, что я ничего в нем не понимаю! Ты мне только одно скажи,Степан Трофимович, поздравлять тебя надо или «спасать»? Вы не поверите, рядом ссамыми счастливыми строками у него отчаяннейшие. Во-первых, просит у меня прощения;ну, положим, это в их нравах… А впрочем, нельзя не сказать: вообразите, человекв жизни видел меня два раза, да и то нечаянно, и вдруг теперь, вступая в третийбрак, воображает, что нарушает этим ко мне какие-то родительские обязанности,умоляет меня за тысячу верст, чтоб я не сердился и разрешил ему! Ты,пожалуйства, не обижайся, Степан Трофимович, черта времени, я широко смотрю ине осуждаю, и это, положим, тебе делает честь и т. д., и т. д., но опять-такиглавное в том, что главного-то не понимаю. Тут что-то о каких-то «грехах вШвейцарии». Женюсь, дескать, по грехам, или из-за чужих грехов, или как у неготам, – одним словом, «грехи». «Девушка, говорит, перл и алмаз», ну и,разумеется, «он недостоин» – их слог; но из-за каких-то там грехов или обстоятельств«принужден идти к венцу и ехать в Швейцарию», а потому «бросай всё и летиспасать». Понимаете ли вы что-нибудь после этого? А впрочем… а впрочем, я повыражению лиц замечаю (повертывался он с письмом в руках, с невинною улыбкойвсматриваясь в лица), что, по моему обыкновению, я, кажется, в чем-то дал маху…по глупой моей откровенности или, как Николай Всеволодович говорит,торопливости. Я ведь думал, что мы тут свои, то есть твои свои, СтепанТрофимович, твои свои, а я-то, в сущности, чужой, и вижу… и вижу, что всечто-то знают, а я-то вот именно чего-то и не знаю.
Он всё продолжал осматриваться.
– Степан Трофимович так и написал вам, что женится на «чужихгрехах, совершенных в Швейцарии», и чтобы вы летели «спасать его», этими самымивыражениями? – подошла вдруг Варвара Петровна, вся желтая, с искривившимсялицом, со вздрагивающими губами.
– То есть, видите ли-с, если тут чего-нибудь я не понял, –как бы испугался и еще пуще заторопился Петр Степанович, – то виноват,разумеется, он, что так пишет. Вот письмо. Знаете, Варвара Петровна, письмабесконечные и беспрерывные, а в последние два-три месяца просто письмо записьмом, и, признаюсь, я, наконец, иногда не дочитывал. Ты меня прости, СтепанТрофимович, за мое глупое признание, но ведь согласись, пожалуйста, что хоть тыи ко мне адресовал, а писал ведь более для потомства, так что тебе ведь и всёравно… Ну, ну, не обижайся; мы-то с тобой все-таки свои! Но это письмо, ВарвараПетровна, это письмо я дочитал. Эти «грехи»-с – эти «чужие грехи» – это, наверно,какие-нибудь наши собственные грешки и, об заклад бьюсь, самые невиннейшие, ноиз-за которых вдруг нам вздумалось поднять ужасную историю с благороднымоттенком – именно ради благородного оттенка и подняли. Тут, видите ли,что-нибудь по счетной части у нас прихрамывает – надо же, наконец, сознаться.Мы, знаете, в карточки очень повадливы… а впрочем, это лишнее, это совсем ужелишнее, виноват, я слишком болтлив, но, ей-богу, Варвара Петровна, он менянапугал, и я действительно приготовился отчасти «спасать» его. Мне, наконец, исамому совестно. Что я, с ножом к горлу, что ли, лезу к нему? Кредиторнеумолимый я, что ли? Он что-то пишет тут о приданом… А впрочем, уж женишься литы, полно, Степан Трофимович? Ведь и это станется, ведь мы наговорим, наговорим,а более для слога… Ах, Варвара Петровна, я ведь вот уверен, что вы, пожалуй,осуждаете меня теперь, и именно тоже за слог-с…
– Напротив, напротив, я вижу, что вы выведены из терпения,и, уж конечно, имели на то причины, – злобно подхватила Варвара Петровна.
Она со злобным наслаждением выслушала все «правдивые»словоизвержения Петра Степановича, очевидно игравшего роль (какую – не знал ятогда, но роль была очевидная, даже слишком уж грубовато сыгранная).
– Напротив, – продолжала она, – я вам слишком благодарна,что вы заговорили; без вас я бы так и не узнала. В первый раз в двадцать лет яраскрываю глаза. Николай Всеволодович, вы сказали сейчас, что и вы были нарочноизвещены: уж не писал ли и к вам Степан Трофимович в этом же роде?
– Я получил от него невиннейшее и… и… очень благородноеписьмо…
– Вы затрудняетесь, ищете слов – довольно! СтепанТрофимович, я ожидаю от вас чрезвычайного одолжения, – вдруг обратилась она кнему с засверкавшими глазами, – сделайте мне милость, оставьте нас сейчас же, авпредь не переступайте через порог моего дома.
Прошу припомнить недавнюю «экзальтацию», еще и теперь непрошедшую. Правда, и виноват же был Степан Трофимович! Но вот что решительноизумило меня тогда: то, что он с удивительным достоинством выстоял и под«обличениями» Петруши, не думая прерывать их, и под «проклятием» ВарварыПетровны. Откудова взялось у него столько духа? Я узнал только одно, что оннесомненно и глубоко оскорблен был давешнею первою встречей с Петрушей, именнодавешними объятиями. Это было глубокое и настоящее уже горе, по крайней мере наего глаза, его сердцу. Было у него и другое горе в ту минуту, а именноязвительное собственное сознание в том, что он сподличал; в этом он мне сампотом признавался со всею откровенностью. А ведь настоящее, несомненное горедаже феноменально легкомысленного человека способно иногда сделать солидным истойким, ну хоть на малое время; мало того, от истинного, настоящего горя дажедураки иногда умнели, тоже, разумеется, на время; это уж свойство такое горя. Аесли так, то что же могло произойти с таким человеком, как Степан Трофимович?Целый переворот – конечно, тоже на время.
