Ознакомительная версия. Доступно 25 страниц из 123
действия русской армии в Польше, вдохновлял восточную политику Екатерины II. Императрица поощряла фернейского патриарха, а сочинения женевского гражданина запрещала к продаже, видела в них призыв к общеевропейскому походу против России, который мог быть использован французской дипломатией (и, увы, действительно использовался).
Философы и власть стремились к сближению, но едва они переходили от слов к делу, то немедленно наступало взаимное разочарование. Одним, в частности Вольтеру, императрица вовсе не дозволила приехать[346], путешествие других кончилось конфузом. Диалог длился с первых до последних дней царствования, в ход шли все жанры: письма, трактаты, беседы, комедии и мемуары. Екатерина II предлагала собеседнику роль придворного философа. Когда же тот принимал ее и начинал строить воздушные замки, оторвавшись от российской почвы, его изгоняли, освобождая место для следующего. Разумеется, роль мазохистская, как показал Леопольд Захер-Мазох в новелле «Дидро в Петербурге», превратив философа в говорящую обезьяну. Избежать подобной участи мог только такой ловкий царедворец, как Фридрих Мельхиор Гримм, который, по мнению Дидро, столь же искусно обрабатывал людей, как Фальконе – статуи[347].
Обоюдные недоразумения и разочарования происходят оттого, что сталкиваются два мифа: всесильной философии Просвещения и убогого философа-утописта. Согласно первому, законы разума универсальны и применимы ко всем странам. Мерсье де ла Ривьер полагал, что ему хватит двух лет, чтобы утвердить в России незыблемые принципы законодательства, приспособив их к местным нравам и обычаям[348]. Чужеземец призван наставлять самодержавного монарха, который воплотит в жизнь его советы. Тем паче, что политическая и экономическая теория физиократов на деле доказала свою эффективность: Мерсье де ла Ривьер, губернатор Мартиники, привел к процветанию остров, разоренный англичанами. Заморский советник, вознесенный наверх, мог рассчитывать на власть и богатство или даже мечтать о создании небольшого государства, где сам он стал бы просвещенным правителем.
Мечта о философском завоевании, даровании народу разумных законов, экономических и политических свобод, столь дорогих для физиократов, предполагала жесткое администрирование сверху. Но Екатерина II, в отличие от Петра I, отнюдь не желала потрясать основы государства и писать законы кнутом. Ее политическое кредо: живи и давай жить другим. А философов она воспринимала такими, как их рисовала мифология Просвещения: люди не от мира сего, непрактичные, увлекающие читателей Европы и не знающие, что делается у них дома, страдающие манией преследования и манией величия, чудаковатые до безумия. Екатерина II предпочитала видеть вокруг себя людей практического склада, а утопистов – в Европе, дабы они прославляли ее царствование из своего прекрасного далека.
Философы, отправлявшиеся просвещать Россию, вызывают насмешки и нападки со всех сторон. Враг энциклопедистов аббат Фрерон в 1774 г. напечатал в своем журнале сатирический портрет «апостолов и миссионеров философии», боготворящих государей, которые платят им пенсионы, кричащих, что французская нация вырождается под ярмом деспотизма и что свобода, науки и процветание нашли убежище на Севере. Он изобразил Дидро, отправившегося в Петербург, как экстравагантного рассеянного чудака, чуждого реальному миру, который будет иностранцем в любой стране. Более того, Фрерон уверял, что это сознательная маска:
К тому же, уязвленный тем, что перед ним никто не трепетал, он пробегал общественные парки, здания, картинные галереи, одетый самым причудливым образом; здесь в халате, там в желтых туфлях, повсюду в ночном колпаке, извещая по приезде в каждый город, что забыл свой парик там, откуда только что прибыл: и все это, дабы придать себе вид значительный и по-философски рассеянный. Со всех сторон вопрошали, что это за необычайный человек, а его служитель Г**** [Гримм] отвечал: Это знаменитый Д**** [Дидро][349].
Мифы загоняют обе стороны в ловушку, ибо навязывают стереотипы поведения императрице и философам, определяют горизонт, ожидания собеседников. Скандальный провал в России Мерсье де ла Ривьера, видного физиократа, приехавшего по рекомендации Дидро и князя Д. А. Голицына, подтвердил требования жанра и закрепил традицию.
В середине 1760‐х гг., когда массовую иммиграцию сменяют индивидуальные вызовы, Екатерина II активно зазывает иностранных ученых. В апреле 1765 г. маркиз д’Аржанс из Экс-ан-Прованса посылает императрице свою книгу об историческом прогрессе литературы и человеческого знания[350]. «Ваше правительство, значит, не любит философию; сверх того, я слыхала, что во Франции принято поносить философов, дабы придать себе более весу, – пишет государыня д’Аламберу в 1766 г. – Мы даем ученым спокойно заниматься наукой и никого не сжигаем». И добавляет, что Леонард Эйлер прибыл с сыном в Россию[351]. В марте 1767 г. швейцарский натуралист Альбрехт Галлер подумывает последовать примеру Эйлера и Дидро: продать Екатерине II свою библиотеку из девяти тысяч книг и приехать в Петербург, дабы закончить естественную историю Сибири, начатую Иоганном Георгом Гмелином, и написать новую историю Петра I[352]. В январе 1767 г. Григорий Орлов пишет Руссо и предлагает ему убежище в России; философ отказывается[353]. В феврале 1767 г. Мармонтель присылает императрице философский роман «Велизарий», запрещенный во Франции. В мае 1767 г., во время плавания по Волге, Екатерина II вместе с придворными перелагает роман на русский – и тотчас ставит о том в известность писателя. Сама она выбирает для перевода девятую главу, посвященную взаимоотношениям монарха и народа. Когда в сентябре 1768 г. роман выходит в России, царица отправляет его автору[354]. Мармонтель горячо одобряет ее выбор, в котором видит желание сделать счастливыми двадцать миллионов подданных, объяснить им, что абсолютна только власть законов, что тот, кто хочет править самовластно, – раб и что государь должен быть един со своим народом[355].
В 1767 г. Екатерина II активно работает над окончательной редакцией «Наказа». Она нуждается в людях, которые, во-первых, могли бы прочесть и одобрить текст, а во-вторых, помочь претворить его в жизнь. Первый выбор падает на Чезаре Беккариа, чью книгу «Трактат o преступлениях и наказаниях» (1765) императрица использовала при написании «Наказа» (ее французский перевод опять-таки был запрещен)[356]. Для Екатерины II это лучшая рекомендация, и когда во Франции также запретят перевод «Наказа», она будет этим гордиться как лучшим доказательством процветания свободы и философии в России. При этом, как показал Ю. М. Лотман, императрица заимствовала у итальянского автора в первую очередь техническое решение юридических проблем, отбросив то, на чем они базировались, – теорию естественного права и общественного договора. Совершенно так же Екатерина II применила для описания самодержавия положения, разработанные Монтескье для монархического образа правления[357]. Итак, через И. П. Елагина государыня приглашает маркиза Беккариа, обещает ему шесть тысяч дукатов и еще четыре тысячи на дорогу, интересуется, знает ли он французский, прочит ему роль личного
Ознакомительная версия. Доступно 25 страниц из 123
