себя кепкой — всего только одни сапоги из-под кепки торчат, не слышно его и не видно. Как ни старались мы вовлечь техника в наши разговоры, ничего из этого не вышло.
Грохочет под кузовом дорога, о днище звонко бьются камни, будто кто из пулемета садит и садит без передыха, мы накручиваем километр за километром непростую памирскую трассу, движемся вперед.
Кузов машины поверху обтянут старым, в нескольких местах прорванным брезентом. В прорехи видно небо, звонкое, как резкий окрик, слепяще-синего цвета. Полог обтяжки хлопает на ветру тяжело и сильно — к пулеметным очередям добавляются разрывы гранат, в общем, картина впечатляющая. Если записать все это на пленку, то получится звукорепортаж с поля боя.
Мой товарищ Саня Литвинцев, по-командирски перевитый ремешками кофров, фотоаппаратов, полевой старенькой планшетки, исчерканный крест-накрест, разошелся не на шутку, начал травить разные лихие истории. Одну за одной. Да такие, что от смеха челюсти можно вывихнуть.
Я-то Санин треп хорошо знаю, мне он не в новинку, поэтому Литвинцев работает на одного Декхана — объявился благодарный слушатель, вот Саня и старается. Техник Вася не в счет. Иногда Декхан умудряется вставить в Санин рассказ пару слов, и Саня, умолкая на несколько секунд, косится на него недовольно — опасается помех. Тем более что голос у Декхана сочный, словно у оперного певца, хорошо поставленный, хотя о Большом театре и «Ла Скала» скромный почтовый экспедитор знает лишь понаслышке. А смех у Декхана — у-у, сказка! Гу-гу-гу-гу, ба-ба-ба-ба, го-го-го-го, бух-бух-бух-бух!
Время от времени Декхан зубами выдергивает пробку из бурдюка, льет вязкую красновато-светлую жидкость в распах рта, позволяет немного отпить и нам.
Если же Декхана начинает одолевать грусть либо заботы появляются, он прекращает грохотать и смущенно перхает: «Кхе-кхе-кхе-кхе!»
В автомобильном моторе, несмотря на тщедушность, насморочность, сила все же имелась: газик довольно уверенно брал подъемы, лихо карабкался на каменные кручи, переваливал через горбины, съезжал, словно конь на заду, с отвесных, до ледовой скользкости обработанных скосов вниз, тарахтел, прижимаясь одним бортом к скальной стенке, под которой была проложена дорога, другим бортом зависая над пустотой.
А внизу, в ужасающей дали, грохотал, пенился жидкий свинец, что-то скрипело жерновами, в крупу размалывая тяжелые валуны, вниз даже страшно было глядеть, там творилось нечто адское — текла река. Нрав у памирских рек крутой и опасный — бушует вода, сильно бушует. Когда она в плохом настроении, то и камень, и сталь в хлебный мякиш превращает; человеческая же плоть для нее — тьфу, раз плюнуть, ничего крепкого, прочного, костяшки да мясо, все равно что повидло. Враз сомнет, в тесто обратит.
Перед поездкой на Памир я прочитал несколько книг об этом крае, стараясь узнать поподробнее о птичьем и зверином мире, о лавинах, камнепадах, ледниках, о мудреной науке гляциологии, о снежном человеке голуб-яване, перелистал дневники Павла Лукницкого, вдоль и поперек исходившего «крышу мира», роман Георгия Тушкана «Джура», даже записки Марко Поло прочитал.
Должен заметить, что Джура, именно он был любимым героем у нас, пацанья послевоенной поры. Мы играли в Матросова, в Чапая и в Джуру, отчаянно боролись с беляками, басмачами, гитлеровцами, погибали и воскресали, вновь погибали и вновь воскресали, шли с примкнутыми штыками на пулеметы, отбивали психические атаки, выдумывали хитроумные способы пленения бандитов, боролись, как Джура, со злобными врагами советской власти Тагаем, Балбаком, Кзицким, разрабатывали маршруты проходов через перевалы на Большой лед, где живет Капп — хозяин всех памирских зверей, задумывались над тем, как укрощать диких горных людей, что не имели даже винтовок, воевали кусками прочного, как камень столетнего льда.
И вот перед отъездом перелистал я «Джуру», точнее, перечитал, а не перелистал — и словно бы опять побывал в своем детстве, зеленом, солнечном, веселом, почему-то пыльном, полном таинства, хрупких желаний, горького запаха смолы и чернобыльника, горных высей, сказок Перро, Бажова и Андерсена, слез и раскровененных носов, разбитых коленок, локтей, волшебной белизны снега, в который мы зарывались с головой, когда учились кататься на лыжах, чего-то очень красивого, нежного, что больше уж никогда не повторится, не вернется…
Безудержный сочный смех Декхана — он хохотал после очередного Саниного анекдота — оборвался, стало тихо. Даже не было слышно сиплого гуда мотора. И грохот речки исчез, словно вода просочилась сквозь камень в планетную глубь, в поддон ушла. У меня будто туман с глаз стерло. Дорожная полуявь-полуодурь, все эти грезы, когда вспоминаешь прошлое, думаешь бог знает о чем, вдруг разом обрубленные, тяжело ухнули под ноги. Словно бы неведомая пружина распрямилась внутри, уперлась рогулькой последнего завитка в реберный разъем, сделалось трудно дышать, не хватало воздуха, нёбо во рту враз стало осклизлым, не нёбо, а прелая, липкая шкурка, содранная с протухшей колбасы и приклеенная к нёбу.
Я посмотрел на Декхана. Лицо у него подобралось, щеки втянулись в подскулья, виски и лоб окостлявели, на носу выступили росины пота, которые мне почему-то показались сухими.
Будто капельки высохшего клея. Разве такое бывает, сухой пот, а? Обтяг кузова с моей стороны был протерт, длинная рваная щель полосовала брезент до самого верха. Я заглянул в щель, увидел, что горы чуть отодвинулись от дороги, отступили в сторону, у кромки подножия было насыпано даже немного земли — вот диво среди камней Памира! — бурой, цвета осеннего листа, со свеже-охряными пролежнями, похожими на рассыпанные мокрые опилки. Земля была голой, ничто на ней не росло. Кое-где грудились камни, рыжеватые, плоскобокие, редко посаженные. И вот что еще я увидел в следующий миг: между камнями неспешным махом шли три зверя. Хвосты расправлены, спины темные, лапы крупные, головы лобастые, с раздвоинами поверху, глаза налиты жидким золотом, светятся зло. Показалось даже, что тяжелые сверкушки выпадают оттуда на бегу.
Декхан поморщился, показал крупные зубы — он словно ушибся обо что-то.
— Волки, — сказал он чисто по-русски, без акцента, — ах вы, с-сукины дети! Сошью я из вас, кхе-кхе, шубу, — откинул полу халата, обнажая «несерьезную» детскую подкладку. Только тут я увидел, что у Декхана на тоненьком сыромятном ремешке с прочной, какие бывают на собачьих ошейниках, пряжкой висела старая, сшитая из кирзы кобура.
Негнущимися, одеревеневшими от напряжения пальцами Декхан отстегнул хлястик кобуры, вытянул револьвер. Ствол револьвера уже давно потерял вороненую синь, с него стерся былой блеск, барабан был покрыт крапинами ржави. Декхан щелкнул курком, сунул револьвер в прореху полога.
Волки сквозь сипоту мотора, грохот камней об автомобильное дно все же расслышали щелканье. Зверь, шедший первым, грудастый, с искривленными, негнущимися от старости лапами, умный и все понимающий, взвился вверх, плоско и плавно проплыл над землей, вбирая в себя живот, влетел
