не засучивал, дак так-то, может быть, и не обжёгся, да чё теперь… Не пошёл бы – не упал бы, не упал бы – не сломал бы, не сломал бы – не хромал бы… Может, ещё и хуже получилось бы… А я так толком и не понял, как всё случилось? Ты чё-то там бурчал, на берегу невнятно, не разобрал я…
– Да так, – говорит Николай, – по-дурацки… полоса какая-то!.. Ох, чёрт!
– Ничё, ничё, – говорит Макей, накрывая Николая полушубком. – Задел нечаянно. Ну, не беда… А руку можешь высунуть и – сверху… так вот, ага… Дак ну?
– Что – ну?
– Ну – по-дурацки… – говорит Макей. И говорит: – Только живот не напрягай, дых-то расслабь… Печь бы, конечно, истопить, чтобы прогреться, а не то ещё простынем оба, ко всему-то… славно накупались… ты – особенно, – и спрашивает: – Ну так и что, на перекате опрокинулся? Или нарвался на топляк?
– Да нет, – говорит Николай. И спрашивает: – А это… токает так… странно?
– Как будто пульс?
– Ну да, похоже.
– Так должно, – говорит Макей. – Это уже работать пластырь, значит, начал, значит, нормально… всегда так… кровь пружинит. Ну, так и что, блеснил тайменя, что ли?
– Да в мутной-то воде блеснит кто разве… Тайменя. Нет, – говорит Николай. – Кривун выше переезда… был переезд там раньше, может, знаешь…
– Да нет, откуда?..
– Из-за поворота вылетаю, смотрю, утки в курье плавают. Четыре селезня. Всё ждал… до этого их не стрелял. Мотор заглушил, за ружьём потянулся, а оно ремнём зацепилось… пряжками… сетушка там, снял только что, валялась под сиденьем… за сетушку.
– Ни кипешись, – говорит Макей. – И шибко не маши рукой… положи. Теперь-то чё ею махать.
– Пока вытаскивал, возился, – говорит Николай, – и утки улетели. Встал. Заводить начал. А что на скорости оставил, и забыл, в азарте… Накинь ещё фуфайку на ноги мне, что ли.
– Стынут?.. Эту? – спрашивает Макей, кивая головой на вешалку.
– Давай хоть эту, – говорит Николай.
Снял Макей с гвоздя фуфайку и накрыл ею поверх одеяла ноги Николая. А тот тем временем и говорит:
– Заводить начал – и кубарем в воду… через мотор нырнул. На винт тельняшка намоталась. Рвал, рвал… порви её… намокла – тянется… И не снимешь – несёт – течение-то, видел… Нож вытащил, резать стал, а всё – задыхаюсь… да и хлебнул уже немного… И обо что-то головой… И нож выпустил. Помню лишь, что вывернулся из последних сил и обхватил рукой… а что горячее – уж так… всё как в тумане…
– Понятно, – говорит Макей. И говорит: – Прямо как маленький… Ну, тут – на притчу…
– Но интересно, что без страху… совсем, – говорит Николай, – как будто знал…
– Да ладно, – говорит Макей, – уж не чуди. Как будто знал он… Как будто кто-то чё-то знает… Знал бы наперёд, мотор бы на скорости не стал заводить… Или на речку бы сегодня не отправился, или на уток бы внимания не обратил, или… Это теперь ты… знал как будто.
– Может быть, – говорит Николай. – Конечно… А может, просто не успел.
– Чё не успел?
– Да испугаться.
– Это скорее.
– Нет, точно, – говорит Николай, – Бог мне тебя послал.
– Кого кому… за Бога не решай, – говорит Макей. – Лежи, не двигайся.
Слышно, как шумит монотонно за лесом Таха, глухо шум её доносится, но вот отчётливо – скрип коростели. Забавляются в небе бекасы – заберутся ввысь и падают оттуда, вспарывая музыкально воздух, – слышно и их.
Постоял Макей молча, прислушиваясь к чему-то, и говорит после:
– Пойду-ка я… дровишек принесу.
С улицы вернулся с беременем листвяжных дров, затопил печку; сидит возле неё на корточках, смотрит, как поленья разгораются, и говорит:
– Берёзовых, поглядел, нет… С этих жару-то не сильно… А?! – спрашивает, повернувшись к Николаю. – Погоди, – говорит, – я подойду. Трещит… не слышу ничего, а не слышу когда, начинаю психовать… всегда так.
Подступил к кровати, глядит на Николая. Говорит тот:
– Да это так я… говорю: дела мои – наметил тут – накрылись… Накопил разных. Тянул, тянул, а тут ещё рыбалка… пока елец и хариус идут на нерест, на лето наловить, думал, немного…
Опять к печке отошёл Макей, топку закрыл, к рукомойнику подался после. И спрашивает на ходу у Николая.
– Чё за дела?
– Да их тут мало ли, в лесу, не перечислишь. Пчёл собирался подкормить. Рамы наващивать… Ещё и пасеку вон надо опалить, а то сгорит всё – пал подступит. Да и без этого… к сезону надо подготовиться, – и говорит: – Да чё об этом…
Сполоснул Макей руки, вытирает их о воском и прополисом запятнанный, белый пчеловодческий халат, что вместо полотенца на гвозде возле рукомойника висит; руки вытер и говорит:
– Поможем… время пока есть… не переживай… и чем, конечно, сможем… но, только – где, как и чё – подсказывать будешь. Может, и получится. Я помогал когда-то Сулиану… А опалить-то – уж несложно… Ты здесь давно?
– С середины апреля, – говорит Николай. – Пчёл как заехал выставлять, так и живу.
– Нет, я – вообще, – говорит Макей и глазами что-то будто ищет.
– Второй год, – говорит Николай. И говорит: – Кури, кури… Что ты замялся?
– А, смотрю… пепел?
– В банку… Тут стояла… Можешь и на пол прямо… у меня пока, сам видишь… После, поправлюсь, приберусь.
– А ты не куришь? – спрашивает Макей, вокруг оглядываясь. – Раньше-то, помню, не курил.
– Нет, – говорит Николай. – И никогда не пробовал.
– Ну-у, даже завидно, – говорит Макей. – А это чьи? – спрашивает, указав пальцем на пачку папирос, лежащую на тумбочке.
– Оставил кто-то, – говорит Николай. – Из плотников, наверное, кто-то… Смолили крепко. Кто-то, может, и из трактористов…
– Мог бы и больше…
– Что?
– Мог бы и больше, говорю, оставить… Да я про них – про папиросы… Мои раскисли, – говорит Макей. – Пиджак-то снял – бросал – куда, не посмотрел, а он карманом прямо в воду… А надымлю что, ничего?
– Дыми, – говорит Николай, – мне всё равно… Это когда уж так – хоть коромысло вешай… Отец у нас всегда курил, никого не спрашивал – привык к дыму. Я потому и не курю, наверное, что он курил…
– То некоторые не переносят, – говорит Макей.
– Нет, я спокойно, – говорит Николай.
Подошёл Макей к окну. Закурил. На косяк оконный плечом навалился, курит усердно, последний будто раз, дым, выдыхая резко, отправляет к потолку – касается тот потолка и отстраняется от него упруго. Мельтешит по стеклу с той, с уличной, стороны большой серо-коричневый мотыль, шелестит пыльными крыльями. Суетно. Мелькнула тенью проворная птица, скребнула по стеклу когтями коротко – и нет её – и мотыля не стало. Так
