инсультов, инфарктов… На мосту самый страх. И вот моя дотер ин ло, которая была в госпитале, вот она была герой. У нее дети. Она работает радиологом. Как раз она закончила свою работу, и вместо того чтобы бежать из этого госпиталя, она должна была отключить все эти машины от больной и ее положить обратно в комнату и передать другим. И тогда поехать. Но не могла проехать по мосту. Ехала кругом, потому что мост начал рушиться.
Мы не знали, где она и что она. Она очень подошла к нашей семье. У нас особенная семья.
Мой отец сидел с Анастасом Микояном на одной парте. Потом куда, чего, абсолютно в разные стороны. И когда Микоян приехал сюда в первый раз, его встретили, его приласкали. Отец из Китая во Францию, из Франции в Америку. Он был дашнак. А Микоян — коммунист. Отец не захотел с ним встретиться. Я говорю: «Папа, это же история». — «Дашнаком родился, дашнаком умру». Ненавидел его.
Приехал его сын. Станфорд-университет его пригласил. Мы его пригласили тоже. Я осмелилась сказать ему, что мой отец не мог видеть его отца.
У армян нету шанса. Вы знаете, Армения нужна русским без армян. Армян мало. Ты мал, вечно гоним, и вечно тебя будут бить по башке. Перестройка. Но армянам ничего не будет. Армяне должны быть под каким-то мандатом или под каким-то правительством. Не рыпаться. Даже при Екатерине Великой наши церкви и школы закрывали и не давали говорить на армянском языке. Барон Дашков очень хорошо относился к армянам, он был наместник государя. Когда Ленин отдал Карс и Эрзерум, тогда мои родители очень завяли, очень, было им тяжело. Сталин начал отдавать Карабах и Нахичевань. Что осталось от Армении? Это ж была Армения. У Армении никакого шанса нету. Первые, кто их задавят и перережут, — это персы и турки. Армяне здесь очень, очень богатые. И могли бы здорово помочь. Евреям же отсюда помогают. Ведь Израиль на что существует? Из Америки. Что такое свобода? Что с ней делать?
Не рыпались бы, было бы все неплохо. Но вот им нужна свобода. Все кричат «свобода!», а не знают, что это такое. И что с ней делать. Все кричали «крепостное право’», «Отцы и дети», «Муму». А что вышло? Они даже не подготовлены к этой свободе.
Может, Горбачев действительно хочет… Может, у вас есть шанс? Но как можно после семидесяти лет коммунизма вдруг демократия? Горбачев, он, конечно, очень умный, очень добрый, очень начитанный, он знает, что уже дошли-доехали, дальше некуда. Сила у обоих, победы ни у кого не будет. Это факт. Это из его речи. Если у Горбачева не выйдет то, что он хочет, то будет ужас. Вот что будет тогда. Опять будут для русского народа тюрьмы, деспотизм. Если Сталин мог обвести Рузвельта, то почему Горбачев не может обвести Буша? Но Буш не Рузвельт. Очень, очень осторожный. Его не проведешь, а Раиса Горбачева, она хочет быть Екатериной Великой. Мраморные дачи хочет иметь, и хорошие вещи, и все. Мне так кажется. Но хочется верить, что не так. Я надеюсь, что не так. Мне народ жалко. Сколько может этот народ страдать? Скажите? Дошли-доехали. Вы не хотите остаться? У вас не очень счастливый вид. Конечно, здесь в вашем возрасте устроиться трудно. Нужно начинать все сначала. Но ведь это и интересно, начинать все сначала. Ешьте, ешьте, я рада, что вам нравится. Я начинала много раз, и, поверьте, ничего страшного. Можно выйти замуж. Вы замужем? Нет, я не уговариваю, но если вы незамужем и без детей, почему не попробовать? Вы милый человек. О господи, эти бандиты уже идут.
Влетели трое кудрявых мальчишек, и Гаянэ, спрашивая одновременно о школе, о чем-то еще, раздавая подзатыльники, засветилась ярче, словно добавили напряжения.
* * *
В номере Наталья, сидя перед зеркалом, делала себе массаж по методу Поспелова, медленно водила растопыренными пальцами по лбу, обсыпанному тальком. Это были святые минуты, и, благодаря им, Ирина сумела, стоя перед зеркалом в ванной, сделать из растерянно-недоумевающего равнодушное лицо.
Успела вовремя. Коротко постучав, Наталья тотчас открыла дверь.
— Тебе сделать массаж? Я купила роскошный тальк в аптеке напротив.
— Сделай.
Устраиваясь перед зеркалом, Ирина спросила небрежно:
— Где была, что видела?
— Нигде. Только в аптеку через улицу сбегала.
— А наши где?
— Под присмотром гэбэ гуляют по городу.
— Какого гэбэ?
— Как какого? Глеба Владимировича.
— А разве он гэбэ? Откуда знаешь?
Ни один мускул не дрогнул на розовом от массажа лице Натальи.
— Знать не знаю, а предполагаю, так скажем.
— Где мы были — мы не скажем, а что делали — покажем.
— С чего это ты, ни к селу, ни к городу.
— Так просто, вспомнилось.
— Ну, давай, откинь голову. Эти дуры намаются по магазинам, придут к ужину страшные, как черти, а мы с тобой — розанчиками. Кстати, а где ты так долго валандалась?
Ирина уже не могла видеть ее лицо в зеркале, но что-то в вопросе звякнуло металлом.
— Бродила в квартале Кастро, купила забавную штучку, потом покажу.
— А после квартала где была?
— Не ломай кайф, потом расскажу.
Одеваясь к ужину, Ирина, стоя спиной к Наталье, рассказала о замечательном кафе, где в маленьких чашечках подают крепчайший кофе под названием «мокко», о гомосексуалистах в черных майках, сидящих на крылечках красивых викторианских домиков, об улице Деларосса с пальмами-ананасами, о лавочке с волшебными изделиями из цветного стекла.
— Мне такое тоже нужно, я между окон повешу. Ангелы там есть?
— Есть.
— А птицы?
— И птицы есть.
— Покажешь завтра?
— Естественно.
Они спустились в залитый электрическим светом зал без окон, когда ужин был в полном разгаре.
Желтые официанты в белых куртках и белых перчатках стояли у длинного стола с множеством закусок на псевдосеребря-ных подносах и укрытых псевдосеребряными колпаками горячих блюд.
Ирина увидела, что есть два свободных места за столом Глеба Владимировича, и двинулась к ним. Что-то бодало изнутри: посмотреть, как будут вести себя эти двое «незнакомых». Но Наталья, твердо взяв ее под локоть и пробормотав: «У меня тут есть сентиментальный интерес», — потащила ее к американскому столу. И все же Ирина успела заметить предостерегающий взгляд Глеба Владимирович и еще… она вдруг вспомнила, что где-то видела этого человека раньше. Эту длинную сухощавую фигуру, эти тонкие губы и что-то еще, связанное с ним, чего она никак не могла припомнить.
Американцы — загорелые, холеные — были рады их приходу, во всяком случае, выказали это сдержанной суетой, связанной с
