его нет. Из комнаты справа доносится богатырский храп — явно батяня пещерных медведей во сне отгоняет. Успешными охотниками были его предки, такой храп любого хищника от логова отгонит. В голове бедного саблезубого льва сразу сформируется образ чего-то огромного, опасного и перманентно бухого, так что и проверять не захочешь. Ну и я не полезу в ту пещеру, моя добыча передо мной, лежит в «зале» на диванчике. Понятно, мама-папа в своей комнате, а дочка в общей. Тут и уроки, и игрушки, и сон.
— Ирк, привет! Ты меня слышишь?
— А? Это ты что ли?
— А то кто! Спишь?
— Сплю. А ты как здесь оказался?
— Да вот, сон твой решил посетить, по голове погладить.
— Да? Ну и молодец, гладь!
И она откинула одеяло, открыв на моё призрачное обозрение своё юное тело, упакованное в трусики и майку. Вот так и попробуй погладить по головке девушку — сразу на испытание моральной твёрдости нарвёшься. Хорошо хоть, что я в бесплотном состоянии. Я всё же погладил её по голове. И по голове тоже. Сонное существо так сладко замурлыкало, что я решил счесть за благо распрощаться и валить поскорее отседова!
— Пока, Миш! Ты хороший.
Валить поскорее, а то случится непоправимое! Я почти летел по ночной улице, не разбирая дорогу, не глядя, где и сквозь что пролетаю. Кажется, я даже в какое-то время перестал пользоваться ногами для перемещения. Погодите, а что такого непоправимого могла случиться? Я затормозил, оказывается, около своего дома. Чего так испугался-то? Девственности лишить восьмиклассницу мой бесплотный дух не мог, запалить нас родители тоже не могли — я ж невидимый! Вот только непонятно, как меня Ирка могла видеть. Вопрос.
Вернуться в «своё» тело в очередной раз было делом плёвым. Раз — и я такой уже лежу и готов ко сну. Вот только утро подарило весьма болезненный сюрприз. В кои веки отец завтракал с нами, да вообще я не помню, чтоб в будний день мы завтракали вчетвером, а тут на тебе.
— Миша, как ты спал сегодня?
— Лёжа!
— А если серьёзно? Ничего не болело, ничего не беспокоило?
— Да нет вроде.
— Вера, а что случилось? — Напрягся отец.
— Миша, ты плакал во сне, звал меня. Говорил, что тебе плохо там. Только я не поняла, где там.
— Мишка-плакса! — Весёлый вопль Малого был мгновенно прерван подзатыльником отца.
— Михаил, это может быть серьёзно. Вдруг у тебя рецидив болезни? Как ты себя чувствуешь?
А как я мог себя чувствовать? Выходит, что тот мальчик, который умер в этом теле, на самом деле не исчез? Где-то в каком-то неведомом уголочке души сидит запертый и плачет? А может, если я уйду, он сможет вернуться? Как-то всё это непонятно… Или наоборот? Как раз всё кристально ясно — пожил, вали нахрен! Не мешай жить тому, кто только начинает. Кстати, очень по делу, что я всё это время вёл дневник. Пацан очнётся, прочитает записи, будет ориентироваться в пространстве. Жалко, с Евсюковым не успел добить ситуацию. Мне это засчитают в благое деяние или в грех?
Я закрыл глаза: «Финита ля комедиа! Что у нас дальше по графику, небесный суд? Лёд тронулся, господа присяжные заседатели, заседание продолжается!» Темнота накрыла меня с головой, словно ждала этого момента несколько месяцев.
Эпилог
Из темноты меня вырвал страшный дребезжащий звук. Он раскачивал мой несуществующий мозг, посылал вспышки света в то, чем обычно призраки смотрят на окружающий их мир. А потом еще и начал токать меня со словами:
— Миша, вставай! Вставай же, школу проспишь!
— Нафиг школу, я уже умер! Призракам в школу можно не ходить.
— Я вот сейчас отца позову, пусть тебя обольёт водичкой холодной. Он это умеет!
Пришлось открывать глаза. Перед глазами белый потолок, захватанный пальцами и ладонями. По бокам деревянные перила. Дежа-вю, однако. А как же это, Небесный суд или Великое Ничто? Где я вообще и кто я сейчас? Но это потом выясню, а сейчас надо слезть со второго яруса кровати поскорее и не навернуться. А то вправду в школу опоздаю.
— Мам, а какое сегодня число?
— Четырнадцатое, горе ты луковое! Так заспался, что даты растерял? — Ага, поживи с моё, и так растеряешься.
— Мам, я во сне не кричал?
— Я не слышала, а что, приснилось что-то страшное?
— Ага. Как будто я опять умер.
— Вот же болтун. Опять! Нет уж, ты нам живой нужен. Только ерунды поменьше неси и живи себе хоть сто лет. Ну давай-давай, беги умываться! Напоминаю — по утрам ты больше не бегаешь!
Не бегаю, значит. Ну да, у меня груша и физкультура в школе, и кружок роликовых коньков там же. И ансамбль до кучи. Мама дорогая, нафига я столько нахватал! Быстро умываться, бриться, завтракать! Бриться отставить.
— А чего вы на работу не собираетесь?
— Так суббота сегодня. Михаил, ты вообще в школу хоть портфель собрал с вечера? Или сейчас еще и с этим тормозить будешь?
— Э-э-э. Должен был собрать. — Как тут объяснишь, что морально уже снова умер, что как-то не до портфеля совсем. Я ведь без дураков решил отдать песочницу этому самому Мише Корчагину. А оно вон как оказалось — сон. Всё сон, так выходит. И мои хождения в виде призрака мне приснились, и разговор за завтраком про якобы кричащего меня… А решение? Моё решение, готовность уйти? Я понарошку пожертвовал существованием в телесной оболочке или на самом деле? В том смысле, что я на самом деле готов уйти? Да хрен его знает! Ишь, как заговорил: существование в телесной оболочке. А ведь никакого другого наука пока не признаёт. Ладно, в школу надо собираться.
— Корчагин, почему у тебя всё не как у людей?
— Это как, Зинаида Андреевна?
— Я ни одной песни в вашем исполнении не слышала в их настоящем звучании. Вы всё переделываете. Зачем?
— Так тут всё просто. Под наши голоса, под наши возможности правим. А что-то осовремениваем, как «Девочку в автомате». Чтоб современная молодёжь прониклась поэтикой шестидесятых годов.
— Чем тебе старое исполнение не угодило?
— Вы тот вариант часто напеваете? Вот честно — за сердце тронуло тогда?
— Да не так, чтобы тронуло. Нечему там трогать, достаточно несерьёзная песенка.
— И я о том же. А нашу аранжировку половина школы распевает, ребятам зашло.
— Что зашло, куда зашло?
— В душу. Потому как новое поколение всегда находит для себя что-то новое. — Пока я разбираюсь с завучем, так и оставшейся нашим куратором, остальные члены команды сидят и стоят молча. Никому в голову не приходит влезать в наш разговор, не по рангу.
— Ладно, я тебя услышала. Вы готовы показать педсовету свои песни уже официально?
— Прямо вот педсовету?
— Ох, Корчагин, с тобой как по минному полю. Олег Александрович и группа учителей хочет посмотреть, что выходит из вашей очередной инициативы. Не забоитесь играть перед нами всеми?
— Народ, мы как, не слажаем?
— Слажаем, Мишка! Еще как слажаем! Опозоримся гордо и со всей комсомольской ответственностью!
— Я смотрю, вы спелись уже. Во вторник после уроков тогда будьте готовы. — И Зинка гордо удалилась из зала, привычно бухая каблуками.
Новость не выбила нас из колеи, поскольку вся музыкально-инициативная группа в колею еще не попала. Энтузиазм, пофигизм и вера в себя — вот наши основные мотивы в творчестве. Утверждение репертуара выступления прошло достаточно быстро — что умеем, то и играем. Только по «Предателю», моей песенке мнения разошлись. С одной стороны хотелось показать, как мы могём, а с другой было понимание — можем напугать, оттолкнуть. Но ведь звучит! Хрен с ним, решили подать это блюдо под соусом творческого эксперимента.
А вот «Безобразную Эльзу» забраковали все жёстко. Кроме Долгополовой, она там чудо как хороша. Какая «Эльза»? Естественно, группы «Крематорий». Куплеты играли и пели мы всей группой практически без изменения:
'Безобразная Эльза, королева флирта,
С банкой чистого спирта я иду к тебе!
Нам немало уже, но всё, что было
Не смыть ни водкой, ни пивом с наших душ.'
А вот дальше мы затыкались, и в дело вступала Ирка. Аккомпанируя в мажоре себе на пианино, чистым ангельским голосом она звонко и весело выводила:
'Ведь мы живём для того, чтобы завтра сдохнуть!
Мы живём для того, чтобы завтра сдохнуть! Ла-ла-ла! Ла-ла-ла! Ла-ла-ла!'
— Миш, ну ведь хорошо звучит!
— Хорошо, даже как-то слишком хорошо. Так что не будем пугать учителей. Они до такого искусства еще не доросли.
— Да, Ирка, не пали контору! —