каждый поворот пути, выбранный мной когда-то, — из всего этого складывалось мое настоящее. Это направляло мои мысли и поступки, словно невидимый штурвал корабля. Но ничто еще так резко не меняло мой курс в настоящем, как пароход «Бенарес».
Хватит упиваться виной и горем, пора уже сделать хоть что-то, чтобы искупить свои грехи. Я использую все, что знаю об этом зле, которое зовется Гитлером, и выкую из себя клинок. А потом возьму этот клинок и всажу в Третий рейх по самую рукоять.
Глава тридцать шестая
30 сентября 1940 года
Лос-Анджелес, Калифорния
— За Робина Гейнора Адриана! — поднял бокал за своего новорожденного сына Гилберт Адриан, больше известный просто как Адриан.
Только такой праздник — рождение ребенка у моих дорогих друзей, Адрианов, — мог заставить меня выйти из дома в эти дни после гибели «Бенареса». Как я могла пропустить вечеринку в честь рождения здорового ребенка, когда только что столько детей погибло? Я чокнулась бокалом шампанского с соседом справа, затем с соседом слева и тут поняла, что с этим человеком, невысоким блондином с большими детскими голубыми глазами, нас никто толком друг другу не представил.
Сейчас, впрочем, эти церемонии меня мало волновали — слишком мрачно было у меня на душе, и слишком много душевных сил отнимала работа. После известия об ужасной трагедии «Бенареса» я стала жить по одному и тому же графику. Возвращалась домой со съемок своего дурацкого фильма (он назывался «Шумный город»), занималась с Джеймси, пока он не уснет. А после этого до ночи старательно перебирала в памяти все званые обеды, на которых присутствовала когда-то как фрау Мандль, вспоминала все обсуждавшиеся там военные вопросы и бешено строчила в тетради. Этими записями я надеялась проложить себе путь к искуплению, найти способ использовать доступную мне секретную информацию, чтобы помочь людям, которых я бросила в беде.
Когда после аншлюса нацисты жгли еврейские и просто «слишком умные» книги, в воздухе еще несколько дней кружились обугленные клочки страниц — так мне рассказывали. Должно быть, венцы находили разрозненные слова Альберта Эйнштейна, Зигмунда Фрейда, Франца Кафки и даже Эрнста Хемингуэя то тут, то там — на тротуаре, на рукаве пальто. Может быть, они потом целые вечера просиживали над этими фрагментами, старались соединить их в нечто целое или уловить смысл. Пытаясь собрать и проанализировать свои воспоминания о подслушанных разговорах тех времен, когда я сидела во главе стола в гостиной Мандля, я чувствовала внутреннее родство с моими соотечественниками после аншлюса: я тоже соединяла разрозненные кусочки пазла. Пыталась вычленить смысл из хаоса.
Я составила длинные списки военных планов и недостатков оружия, на которые сетовал Фриц. Из всех боеприпасов, орудий и их компонентов, которые он производил, самые серьезные проблемы возникали с торпедами. Трудно было добиться точной наводки и снизить вероятность перехвата сигнала с вражеских кораблей. Помимо всех подслушанных разговоров о торпедах я записала все кусочки информации, выхваченные из короткой беседы с нацистским специалистом по торпедам Хельмутом Вальтером на фабрике Фрица в Хиртенбергере, перед самым моим побегом. Мне казалось, это мой самый верный шанс подорвать боеспособность Третьего рейха (и гарантировать, что немецкая подлодка или корабль никогда больше не потопит пароход с детьми-беженцами) — каким-то образом использовать свои знания, извлечь выгоду из этой слабости немецких торпедных систем.
Как повысить точность наведения торпед противников нацистов и сделать так, чтобы гитлеровцы не могли их перехватить? Решение этой проблемы было где-то совсем рядом, может быть, даже прямо у меня в голове. Обрывки ответов дразнили меня в полусне, преследовали в кошмарах и не оставляли в покое даже в часы бодрствования. Я старалась отточить свое оружие против Гитлера, но озарение никак не снисходило.
Голос Адриана вернул меня в реальность. Он еще не закончил свой тост.
— Робин у нас давно назревал, — он сделал паузу, зная, что эти слова встретят смехом. Большинство друзей Адриана, модельера и костюмера, и его жены, актрисы Джанет Гейнор, подозревали, что у них «лавандовый брак»: что, хотя Джанет и Адриан по-настоящему нежно привязаны друг к другу, романтической любви они ищут с партнерами своего пола. Но это никак не мешало ни крепости их нерушимого союза, ни счастью стать родителями. Только в гостях у этой яркой, утонченной пары мне удавалось иногда по-настоящему насладиться голливудской вечеринкой.
Взглянув на жену, Адриан добавил:
— Мы благодарим вас всех, дорогие друзья, за то, что поддерживали нас в этом решении и пришли праздновать с нами теперь.
Джанет подняла бокал за четырнадцать друзей, собравшихся за столом. На всех женщинах были великолепные платья работы Адриана. На мне тоже.
Адриан взял жену за руку, закружил и объявил:
— А теперь — танцуем!
Большинство гостей с готовностью вскочили, чтобы потанцевать под граммофонную пластинку, выбранную Адрианом и Джанет, а я осталась сидеть: не было настроения. Не встал из-за стола и мой сосед.
Вскоре он, заикаясь, проговорил:
— Я должен извиниться за то, что не представился. Я, конечно, знаю, кто вы, и оцепенел от волнения, когда понял, что придется представляться знаменитой Хеди Ламарр. Даже еда в горло не лезла, — показал он на свою нетронутую тарелку с устрицами.
Я рассмеялась над этим признанием. А как было не смеяться? Большинство незнакомых людей при первой встрече, судя по всему, чувствовали то же, что и он, только у них не хватало смелости сказать об этом прямо, особенно у мужчин. Такая честность меня приятно позабавила.
Я протянула руку для пожатия и сказала:
— Это я должна извиниться. Боюсь, в последнее время я не слишком общительна, и это плохо отражается на моих манерах.
У него сделалось встревоженное лицо:
— Что-нибудь случилось, мисс Ламарр?
— Пожалуйста, называйте меня Хеди, — сказала я и, пока думала, как ответить на его вопрос, закурила сигарету. — Это все война, понимаете. На ее фоне вся наша жизнь в Америке кажется какой-то… — я не сразу подобрала слово, — пошлостью. Мне не хочется выходить в свет. Дико штамповать фильмы и деньги здесь, в Голливуде, когда во всем остальном мире творится такое… — Я умолкла, спохватившись, что американец все равно ничего не поймет из этой моей речи, и сама удивилась, зачем это мне вздумалось выбалтывать такие личные мысли этому незнакомцу.
Он прервал молчание.
— Я понимаю. Моя жена тоже из Европы, и ей эта война видится гораздо более реальной и неотвратимой, чем мне. Хотя и мой брат Генри погиб в июне, в американском посольстве в Финляндии, после той короткой войны финнов против СССР.
Я невольно
