Ушел. Элиас всмотрелся в равнодушное лицо девушки.
Взял за руку и повел в свое убежище. В безопасность.
5
Элиас сам не заметил, как задремал. Это случалось все чаще: лето вступило в свои права, в городе стало невыносимо жарко. Не успел порадоваться, что кончились холода, как начались такие же мучения с жарой. Нет, все же не такие: дали бы выбирать, он предпочел бы жару. Засыпаешь, и не успели слипнуться веки, все беды тают в ласковом сумбуре сна.
На этот раз он проснулся, оперся на руку и попробовал встать, но чуть не вскрикнул от боли: кровельная медь раскалилась так, что невозможно прикоснуться; разве что в тени, созданной его собственным телом. Губы потрескались, очень хочется пить. Не сразу понял, где находится. Но быстро сообразил, что его разбудило: голоса в салоне. Хриплый голос Подстилки.
— Копенгаген горит. Слышала?
— Все уже слышали. Но ведь ты не для того меня позвала? Не оплакивать же датчан?
Короткий, похожий на воронье карканье смешок.
— А ты не дура, Сахарочек.
— Дура не дура, а секреты хранить не научилась. Говоришь, мое заведение стало для тебя тесновато, твои заслуги не вознаграждаются должным образом. А ведь я просила набраться терпения, обещала: придут времена получше…
— Я…
— Погоди. Кто старое помянет, тому глаз вон. Скоро сама узнаешь: времена-то лучшие — вот они. Уже стучатся в дверь.
Элиот подполз немного и осторожно заглянул в салон. В комнате двое. Подстилка широким, наверняка казавшимся ей элегантным жестом пригласила Клару присесть рядом на канапе.
— Ты чересчур молода, чтобы помнить. Давно это было… Очень давно, даже мой цветочек еще не распустился. Летом… шестьдесят восьмой. Или, может, шестьдесят девятый. Конец шестидесятых, одним словом. Во дворце устроили бал, в зале Военной коллегии. Принимал Хассенкампф, он как раз получил согласие на брак с баронессой Врангель. Веселый был человек Хассенкампф, даже после обручения почитался королем среди либертинов и при дворе высоко стоял, большой мастер на забавные и нахальные проделки. Равных не было. Решил устроить карнавал, да такой, чтобы всем нос утереть. Мамзель Торстенссон, главная сводница, получила задание подобрать девушек из легкой гвардии — и она уж постаралась. Самые красивые, самые известные. Асунандер, Пузырек, Ягненочек, Аттенде, Спаас — говорю же, самые лучшие. Зал-то Коллегии не особенно большой, но в коридорах полно комнат разных служащих. Повелел притащить туда кушетки, матрасы… все, что было под рукой. И пошло-поехало… Мужчины сменяли друг друга, как часовые. Чем дальше, тем веселее. Под конец Челльстрём танцевала менуэт в одном лифе, то с одним, то с другим. Ей то было чуть за двадцать, красивая, как ясный день. Через два-три часа уже и в самом зале началась свалка. Свет погасили, кто и с кем — не поймешь. Потом само собой скандал, газеты месяц ни о чем другом не писали. Издевались над теми, кому не повезло, кто не принял участие в хассенкампфовском карнавале. Сочиняли стихи — ну, тут по-разному. Кто во славу любви, кто в защиту морали. Пострадал в результате только сторож — его уволили.
Подстилка встала и подошла к окну совсем близко. Элиас даже успел различить затуманенные приятными воспоминаниями глаза. Он боялся не только пошевелиться, даже дышать: еще шаг, и его обнаружат. Но она развернулась на каблуках и драматическим жестом раскинула руки.
— Тридцать лет назад! И представь, — она понизила голос, — решили повторить. Военная коллегия, конечно, переехала, освободила помещение для вдовствующей королевы, но та все лето сидит в Ульриксдале и нигде не появляется. Северный флигель на одну ночь наш, и…
Подстилка, не закончив фразу, остановилась и покачала головой из стороны в сторону.
— А сторожа во дворце? Неужели у них такая короткая память? — спросила Клара после паузы.
— А вот теперь самое забавное. Фредрик Адольф дал согласие. Он вроде бы попал в немилость и в отместку надумал щелкнуть регента по носу. Даже не столько Карла, сколько крошку Ройтерхольма и его прислужников. Дал согласие — мягко сказано, принц и задумал этот карнавал. Говорят, и сам придет. В маскарадном костюме, понятное дело, но вблизи-то ты сумеешь разобраться, кто есть кто. Вот тебе и возможность, моя беспокойная Сахарница, вот тебе и случай воплотить свою мечту. Проведи с ним ночь так, чтобы он тебя забыть не смог, чтобы за любую цену захотел повторить — и счастье твое обеспечено. И сейчас, и навеки.
— Когда?
— Последняя неделя августа, в четверг. Спустись к Эльзе, обговори наряд.
Элиас не решился заглянуть. Услышал, как застонала дверь. Подстилка осталась одна. Сон опять навалился душным одеялом, быстро утихомирил волнение от услышанного, и мальчик задремал. А когда проснулся, понял: дело идет к вечеру. Жара немного спала, кровля все еще жжется, но уже не так, тени стали длиннее. Прислушался: в салоне опять кто-то разговаривает. Осторожно заглянул — Подстилка беседует с девицей, которую он никогда не видел. Очень молодая, но ведет себя нагловато. И он слышит те же слова:
— …счастье твое обеспечено. И сейчас, и навеки.
6
Элиас, повиснув всем телом, качает тяжелый бронзовый рычаг, и вскоре из пасти льва появляется вода — сначала пульсирующим сверкающим жгутиком, потом мощным каскадом в ореоле брызг. Чуть помедлив, сует под струю голову, встряхивается, еще раз и еще. Не обращает внимания на вялые ругательства старухи за спиной — он ее, видите ли, забрызгал — складывает ладони лодочкой и пьет. В очереди ворчат — людям вода для дела нужна, а этот беспризорник купаться надумал.
На какие-то минуты, пока кожа еще мокрая, жар послеполуденного солнца ласков и приятен. Мальчик поднял голову, зажмурился, а когда открыл глаза, ему показалось, что солнце бесшумно свалилось на землю и прилипло к стене колодца. Конечно, показалось — никакое это не солнце, а лист бумаги. И на нем нарисована она, его молчаливая спутница. Несколько штрихов углем, но не узнать невозможно — высокие скулы, неширокий лоб, правильные, красивые черты и пустые глаза. А рядом с ней — мальчишка. Тупоносый, со спутанными волосами.
Оглянулся, оторвал бумажку и побежал к лестнице Биржи. В тени под аркой остановился перед окном. Стеклянных дел мастера не слишком постарались — полно пузырей. Элиас нашел более или менее гладкое место, посмотрел на свое отражение и покосился на листок. Он сам и есть, точно он. Кто-то потихоньку их зарисовал.
А под рисунком надпись. Элиас читать не умеет. Никогда не понимал, как это получается: чернильные каракули превращаются в слова. Каким искусным умом надо обладать, чтобы совершилось такое превращение! Непостижимо. Но и научиться было негде: пока другие сидели в духоте за тесными партами и зубрили наизусть катехизисы Лютера, Гробека и Свебилиуса, его отправляли с метлой во двор. Тогда ему было смешно — мальчишки выходили из класса с кислыми физиономиями и полосатыми от розг руками. А теперь — ничего смешного. С тех пор как он убежал из приюта, все чаще сожалел — как же я не научился читать!
